Струны памяти

А когда подходим к магазину, выбегает на улицу старик Евлампий, непоседа, и часу спокойно не посидит дома, ему до всего есть дело, да как закричит, подступив к мужику и размахивая палкой у него над головой:

— Животину надумал мучить?!. Да я чичас тебя!.. Будешь знать, как мучить!..

— Тпру, Пашенька! — спокойно говорит мужичок, натягивая вожжи. Ждет, когда старик Евлампий успокоится, спрашивает: — Думаешь, не по совести поступаю, гублю животную? А вот и нет… Сейчас мы с тобой поглядим и убедимся, что нет… — Мужичок наматывает на руки вожжи, подходит к морде коровы, норовит снять с ее шеи ярмо, но не успевает. Пацан, что стоит подле меня, опускает самовар на землю:

— Батя!.. — кричит. — Не дури, батя!.. — и бежит к повозке. Мужичок виновато поводит плечами, поворачивает к старику Евлампию лицо, а передохнув, говорит:

— Ты думаешь, это обыкновенная корова? А вот и нет… Еще на Западной Украине, в войну, значит, пристала она к нашему обозу. И до самого Берлина была с нами… Кормилица!.. Бывало, в перерывах между боями возьмешь котелок и подоишь… То и радость! — Мужичок замолкает, тонкие морщины стекают к носу. — Стал бы я мучить ее, как бы не так! Да после того, что она повидала в войну, ей самое время пожить спокойно. Ну, а сделал эту тележку лишь по случаю нашего переезда. Легкая она на ходу, поди, и тебе, старому, под силу. А уж Пашеньке — тем более, она ж не заморыш какой-то. Животная!.. — Хлопает корову по спине: — А ну, Пашенька, поехали, милая, дальше!..

Повозка трогается с места. Старик Евлампий провожает ее задумчивыми глазами. Я иду следом за пацаном, а из головы не выходят слова мужика. Не утерпев, завожу разговор с пацаном. Он и рассказывает: дескать, было такое дело… Уж когда с Запада ехал батя с эшелоном, взял меня из детского дома и — в Сибирь… А в родную деревню и не заезжал даже. Зачем?.. Фашисты-то пожгли деревню и мамка там погибла. А я вот живой… Ну, ладно, едем в эшелоне, а отец-то раненный в голову, врачи списали вчистую… А как доехали до станции за Байкалом, отец и говорит: будем слезать… Ладно. Солдаты из роты желают бате здравствовать, едва ли не плачут. И старшина ласковый к бате… Еще бы! Здорово воевал батя. Старшина подумал-подумал и говорит: «А знаешь, Петро, бери-ка ты с эшелона корову, уж я, даст бог, выкручусь, а тебе по нынешним временам никак нельзя с пацаненком на руках без коровы». Вот так, значит, сняли Пашку с эшелона, и живет теперь у нас… Правда, старая стала, но щиплет травку, бывает, и теленочка принесет…

Видел я разных коров: и больших, и бранчливых, но чтоб была с фронта, с передовой… Ни о чем таком я и слыхом не слыхивал. Оттого иду по улице и все смотрю на корову, смотрю, и слова теплые да ласковые на язык просятся, и сказал бы, да совестно чего-то…

— А рота, где служил батя, поехала дальше, на восток, — говорит пацан. — Дела у нее… Война еще не кончилась. А мы с батей стоим на перроне с коровой, которую я тут же окрестил Пашенькой (была у нас в деревне буренка Пашенька, ее фашисты свели со двора), и не знаем, в какую сторону податься. Потом батя говорит: «Пойдешь направо — коня потеряешь, пойдешь налево — живу не быть… Но коня у нас нет, а смерть мы повидали на своем веку — не страшно. Так что пошли прямо…» А сам смеется. Ну и пошли, чего ж?..

Повозка подкатывает к конторе колхоза, на крыльце стоит сам председатель. Чешет в затылке, глядя на мужичка: недоволен, значит… И все ж узнаем от него: жить пацану с отцом в избе на краю деревни, которая теперь стоит заколоченная и от которой до Лысой горы, где кладбище, — рукой подать…

Иду рядом с пацаном, и робость на душе… Ту избу на деревне каждый норовит обойти стороною, а не то чтобы жить там… Впору ругаться на председателево решение. Но молчу. А уж когда оказываемся на околице, начинаю волноваться. Потом спрашиваю, как зовут пацана.

— Мэлс, — отвечает он, смущаясь. — Но кличь лучше Мэлкой…

Не нахожу ничего другого, как назвать и свое имя. Мэлка хохочет. Скоро мы оказываемся подле той избы. Я беру пацана за руку.

Мужичок распахивает ворота, входит во двор и уже оттуда кричит: «Пашенька, въезжай! Жду!..» Корова втягивает во двор повозку, пацан подмигивает мне:

— Пойдем поглядим?..

Я смотрю в заколоченное окошко, и мурашки бегут по коже.

— Пойдем иль как?.. — снова спрашивает Мэлка, и глаза у него смеются.

— А, ладно, — говорю я и, весь напрягшись, отчего, кажется, и ноги-то уж не мои — чужие чьи-то, вялые, как только и передвигаю ими, захожу следом за пацаном во двор.

Мужик распряг корову, стоит она теперь посреди двора, поводя потными боками, сам же он сносит вещи в избу. Но скоро и управляется с ними, а потом присоединяется к нам, ходим по тесному двору. Мэлка и его отец удивляются, что голо вокруг, пусто, под навесом полешка дров не припасено. И мне приходится объяснять им, что последней тут жила больная девица, и сама она почти ничего не делала, разве что иной раз растопит печку и согреет себе чаю, а дрова ей привозили старики, а то и бабы притаскивали вязанку, другую… Жалели ее.