Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Подобная установка привела к невольному альянсу интеллигенции с бюрократией, в конечном счете погубившему революцию. Радикализм и реакция взаимно дополняли друг друга. Так и не проникшись духом октябрьского Манифеста и прибегнув к самым жестоким мерам для восстановления порядка в деревне, власти и их сторонники из правых способствовали развалу конституционной системы. В свою очередь, интеллигенция, отказавшись жить в соответствии с предначертаниями Манифеста и Основных законов и настаивая на бесконечной революционной борьбе, снабдила бюрократию аргументами в пользу упразднения конституции. Опасность, исходящая от врагов справа, заявлял Струве в период работы I Государственной Думы, «главным образом обуславливается той поддержкой, которая оказывается им слева»[29]. «Русская революция и русская реакция как-то безнадежно грызут друг друга, и от каждой новой раны, от каждой капли крови, которыми они обмениваются, растет мстительная ненависть, растет несправедливость русской жизни»[30]. Он постоянно указывал на то, что своими действиями правые и левые дополняют друг друга.

«Правовая беспринципность революции выражалась в формуле: всякое действие допустимо, если оно полезно для революции. По недомыслию, хорошо известному логической теории, все вредное для правительства приравнивалось к полезному для революции, и, таким образом, к морально чудовищной посылке присоединялись допущения, фактически нелепые. Каким реальным содержанием история наполнила эту логику, достаточно известно.

Правовая беспринципность контрреволюции выражается в формуле: всякое административное действие допустимо, если оно наносит вред “крамоле”. На линии этого рассуждения может лежать всякое преступление…Этим подготовляется не умиротворение страны, а возрождение с новой силой тождественной формулы с революционным знаком»[31].

Сговор правых с левыми отразился не только на судьбах русской конституции. Пропаганда, которую оба лагеря вели в народных массах, возбуждала ненависть к образованному меньшинству населения: и хотя правые играли на антикультурных или антизападнических инстинктах, а левые — на классовой ненависти[32], они сообща работали на один и тот же результат, поскольку в России образование издавна отождествлялось с материальным благополучием. Подобная смычка очень беспокоила Струве. Он считал, что самодержавие «социофизически» опиралось на ту врожденную подозрительность, которую невежественный народ питал к «образованным»[33]. Для того чтобы ослабить монархию, необходимо было обеспечить единство интересов неграмотных и образованных. Но вместо этого интеллигенция, пропагандировавшая лозунги классовой борьбы, лишь углубляла инстинктивное неприятие культуры в народной среде: «В России ни крестьяне, ни рабочие не имеют ни малейшего понятия о научной теории классовой борьбы. Недоверие к “буржуазии”, внушаемое народу во имя этой теории, поощряет не столько складывание классового самосознания, сколько укрепляет ненависть к образованным слоям, стоящим во главе освободительного движения»[34]. Сражаясь за один и тот же электорат, русская реакция и русский радикализм пользовались одним и тем же оружием. Они на пару препятствовали формированию у народных масс здоровых и конструктивных политических привычек: «Вот почему тем русским политическим деятелям, у которых развито чувство политической ответственности, так трудно получить доступ к умам и сердцам народных масс»[35].

В число наиболее значимых характеристик русской интеллигенции Струве включал следующие:

1. Боязнь ответственности и склонность к политическому негативизму и нигилизму. Издавна привыкшая лишь наблюдать за ходом политического процесса со стороны, интеллигенция считала критиканство наиболее естественным своим делом. Самыми заметными проявлениями данного качества стали крайнее доктринерство и боязнь хоть как-то выказать тягу к «соглашательству»: «Кому не чужда политическая ответственность, тот не станет вкладывать в свою политическую проповедь все, что он лично считает правильным, независимо от того, какой эффект в сердцах слушателей или читателей будет иметь такая проповедь и какие реальные плоды она может дать. Идея и чувство политической ответственности создают особый вид “оппортунизма”, который, будучи некоторыми поверхностными чертами сходен с беспринципностью, на самом деле имеет глубокие моральные корни и полное нравственное оправдание»[36].

2. С предыдущим тесно связана неспособность интеллигенции к компромиссам, которые, по мнению Струве, составляли моральную и практическую суть политического процесса.

«Когда я произношу и пишу слово: компромисс, я знаю, что это слово имеет в нашем радикальском просторечии смысл чего-то презренного и безнравственного. Под компромиссом разумеют безнравственную сделку со злом, приспособление к неправой силе.