Сценарии перемен. Уваровская награда и эволюция русской драматургии в эпоху Александра II

В середине 1860‐х гг. свой прежний успех пытался повторить и Писемский, пославший на конкурс пьесы «Екатерининские орлы» («Самоуправцы») и «Поручик Гладков». Оба эти произведения, действие которых происходит в XVIII веке, самим автором обозначены как трагедии. 3 декабря 1865 г. Писемский просил Веселовского поддержать первую из этих пьес и «не подвергнуть ее суду враждующих против меня литераторов, как это выпало на долю драме моей „Горькая судьбина“» – и отправить ее «Павлу Васильичу <так!> Анненкову, как человеку известному своим эстетическим образованием, и потом другому литератору <Н. Н.> Дмитриеву (автору нескольких повестей и значительного числа эстетических статеек, помещаемых в “Русском вестнике“ и „Московских ведомостях“»544. Писемский, видимо, ожидал от участия Анненкова приблизительно такого же результата, как и в случае с пьесой Островского «Грех да беда на кого не живет». У него были к тому некоторые основания: его трагедия действительно была во многом близка недавно награжденному произведению. Действие было вновь построено на сюжете об адюльтере. На сей раз события разворачивались в павловские времена в усадьбе старого князя, любимая молодая жена которого изменяет ему с молодым соседом. Дальнейшие действия основаны на желании князя жестоко покарать любовников, заперев их и подвергая разнообразным пыткам. Трагической фигурой, впрочем, оказывались не жертвы князя, а сам старый муж, в финале умирающий и на смертном одре прощающий молодых любовников. В этом отношении «Екатерининские орлы» действительно похожи на драму Островского – не только в смысле сюжета, но и в смысле его «почвеннического» смысла.

Просьба о назначении рецензентов Писемского не была исполнена, но вряд ли либерально настроенный Анненков был бы очень рад его трагедии: драматург исходил из такого понимания трагического, которое критик не разделял. Это понимание Писемский изложил в другом, официальном письме на имя Веселовского, отправленном 11 ноября 1865 г.:

…беру на себя смелость изложить некоторые свои соображения касательно русского трагизма: мнение мое по этому поводу, может быть, на первый взгляд покажется несколько странным, но, вдумавшись, вряд ли кто не согласится с ним. Оно состоит в том, что два только народа могут по праву считаться хранителями и проявителями простого древнего трагизма – это русские и англичане, так, по крайней мере, говорит в нас наше народное чувство и понимание. Кому из русских мыслящих людей, если только он не изломан окончательно воспитанием, не покажется всякий французский трагический герой театральным и фразистым, а немецкий – чересчур уж думчивым <так!> и рефлексивным: органических и активных страстей человеческих, на которых только и зиждется истинная трагедия, в них нет <…> Наш народ, смело можно сказать, носит в своей душе и в своем организме и в своей истории семена настоящего трагизма, далеко еще в нашей литературе не проявленного и не разработанного; все произведения Княжнина, Сумарокова, Озерова, Катенина, Кукольника и Полевого, несмотря на все их достоинства, по своему времени никак не могут быть названы настоящими трагедиями, и тем более трагедиями русскими. И только в позднейшее время г-н Островский и другие более даровитые писатели пытались выйти на путь русского трагизма545.