Сцены частной и общественной жизни животных

– Ни в коем случае, – отвечала я. – Ты ускользнул от шипов, воды и отчаяния, но не ускользнешь от человека: очень возможно, что в этом тяжелом экипаже найдется сачок. Послушай моего совета, вернемся во Францию на собственных крыльях, без затей. Свежий воздух тебя взбодрит, да вдобавок мы доберемся до места быстрее и не будем глотать пыль.

Вскоре позади остались Кель и Рейн с его понтонным мостом. В Страсбурге я с превеликим изумлением увидела, как мой Мотылек замер над шпилем собора и высказал свое восхищение его элегантностью и дерзостью в словах, которые сделали бы честь настоящему художнику. «Я люблю все прекрасное!» – вскричал он.

Ветреные умы любят всегда, любовь необходима им, как воздух, меняется только ее предмет; они забывают одно ради того, чтобы немедленно полюбить другое. Чуть далее мой воспитанник поклонился статуе Гутенберга, ибо я сказала ему, что этот памятник, изваянный совсем недавно Давидом[279], изображает изобретателя книгопечатания.

Еще далее ему встретилась статуя Клебера[280]; ей он тоже поклонился и сказал мне: «Добрая моя воспитательница, не будь я рожден Мотыльком, я сделался бы художником, я воздвигал бы прекрасные памятники, издавал бы прекрасные книги или сделался бы героем и пал смертью храбрых».

Я воспользовалась случаем и объяснила ему, что не все герои погибают на поле боя и что Клебер пал от руки убийцы[281]

.

Светало; нужно было найти, где преклонить голову; к счастью, я заметила открытое окно, ведшее в просторное помещение. Оно было полно книг и разных драгоценных предметов, и я догадалась, что это городская библиотека. Мы влетели туда совершенно спокойно, ибо в Страсбурге, как, впрочем, и в других городах, подобные святилища науки всегда пусты.

Внимание моего Мотылька привлекло старинное бронзовое изваяние. Он восхищался благородными и строгими очертаниями этой величавой Минервы, и на мгновение я поверила, что он прислушается к нетленным советам бронзовой мудрости. Он, однако, ограничился признанием, что Люди изготовляют прекрасные вещи.

– Да, конечно, – согласилась я, – почти в каждом из их городов есть библиотека, полная шедевров, которую, однако, мало кто из их жителей способен оценить, и музей естественной истории, который может заставить задуматься даже Мотыльков.

Мои слова немного охладили его пыл, и до вечера он вел себя очень смирно. Но с наступлением ночи силы вернулись к нему и ничто уже не могло его остановить; он пустился в полет.

– Подожди меня! – кричала я. – Подожди меня! в этих стенах живут наши враги, здесь повсюду ловушки, повсюду опасности.

Но безумец не хотел ничего слышать; он заметил яркий свет только что вспыхнувшего газового рожка и, очарованный этим коварным сиянием, упоенный этим ослепительным пламенем, сделал вокруг несколько кругов, а затем упал…

– Увы! – сказал он мне, – где ты, милый друг, помоги мне; этот прекрасный огонь опалил мне крылья; я чувствую, что умираю; умереть, сгорев в пламени!.. как это пошло. Умереть, – повторял он, – умереть в разгар лета, когда вся природа живет полной жизнью! никогда больше не увидеть землю в цвету! В смерти меня пугает то, что она – навеки.

– Не тревожься, – сказала я ему, – мы думаем, что умираем, но смерти нет. Смерть – это всего лишь переход к другой жизни.

И я посвятила его в утешительные учения Пифагора и его ученика Архита о бесконечном превращении живых существ, а в подтверждение своих слов напомнила ему о том, что он уже был Гусеницей, Куколкой и Мотыльком[282].

Мы живем своим кругом и ненавидим докучных визитеров

– Спасибо, – отвечал он голосом, в котором звучало что-то похожее на решимость, – ты была мне добрым другом до самого конца. Пусть же смерть придет за мной, раз я бессмертен! Однако, – прибавил он, – хотел бы я перед смертью еще раз взглянуть на цветущие берега Сены, где протекли сладостные дни моего детства.

Он вспомнил также Фиалку и Маргаритку, и воспоминание это придало ему сил.

– Они любили меня, – сказал он, – если я оживу, я постараюсь обрести в их обществе покой и счастье.

Эти обольстительные планы, так печально звучавшие перед лицом смерти, напомнили мне те сады, которые человеческие дети устраивают на песке, втыкая в него упавшие с дерева ветки и сорванные с клумбы цветы; назавтра все цветы увядают, а ветки высыхают.

Внезапно голос Мотылька ослаб.

– Лишь бы, – прошептал он так тихо, что я едва сумела расслышать его слова, – лишь бы я не воскрес ни в виде Крота, ни в виде Человека, лишь бы у меня снова были крылья!

И он испустил дух.

Он умер в расцвете лет, прожив всего два с половиной месяца – половину срока, отпущенного Мотылькам.

Я оплакала его, сударь; однако, представив себе печальную старость, которую он готовил себе своим неисправимым легкомыслием, я подумала, что все к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров. Ибо я согласна с Лабрюйером: ветреный и любвеобильный старец есть уродливое искажение природы[283].