Сцены из лагерной жизни

Теперь вылезают осторожные матерые крысы — настоящие акулы. Их видно сразу — движения, глаза, грузность. Они занимают позицию с четырех сторон и молча, без писка взирают на таз. Три минуты, четыре, пять… Я уже теряю терпение. Наконец одна из них вбегает на табурет и оттуда прыгает на таз. На тазу — три толстенные книги, для весу. Она сидит прямо на них и раскачивается вместе с тазом. Невероятно, но факт. Я боюсь пошевелиться, понимая, что начинается самое интересное. Таз почти останавливается, как вдруг одна из крыс встает на задние ноги (лапы) и начинает поддавать ему жару — раскачивать. Мне становится не по себе от их интеллекта и осторожности. Что я делаю, куда лезу?! Завтра же они отомстят мне всем гуртом — отгрызут ухо или пятку. Убедившись, что таз держится крепко, первая крыса спрыгивает с него, и начинается пиршество. Самое время резать нить, но я медлю.

Время три часа ночи, в коридоре слышится какая-то возня. Я плюю на крыс и встаю с койки. Беру в руки «обезьянку» — продолговатый узкий осколок зеркала на палочке — и отодвигаю в сторону «глазок». Смотрю вдаль по коридору, туда, где находится дежурка ментов. Кажется, кого-то приволокли, точно. Но почему возня? Ага, дубасят. Я прислушиваюсь к звукам и словам… Все ясно, приволокли бухого поселенца и хотят остричь наголо. Он артачится, ссылается на закон: «Поселенец!.. Не имеете права! Сутки еще не подписаны!» За это и пинают. Он не орет, затих, но менты почему-то его не стригут.

Видно, дали лишка, ждут, когда очухается. Вот козлы! Жаль, что ночь, не хочется поднимать хипиш. Пусть и поселенец, но человек, такой же, как мы. Интересно, остригут или не остригут? Скорее да, куда он денется, не таких ломали! Ан нет, волокут по коридору, прямо ко мне. Быстро прячу «обезьянку» и отхожу от двери. Останавливаются рядом, о чем-то шепчутся между собой. Открывают дверь соседней одиночки и затаскивают поселенца туда. Шестое чувство подсказывает мне — ложись. Заскакиваю в постель и накрываюсь с головой.

Почти в ту же секунду открывается «глазок», кто-то долго и внимательно смотрит в камеру. Чересчур додго. Потом отходит, и снова шепот за дверью.

Мои крысы уже все съели и носятся по камере как угорелые — разыгрался аппетит. Чтоб вы сдохли, не даете послушать!

Кажется, уходят. Да, точно, дверь захлопнулась. Прислушиваюсь к звукам за стеной, но ничего не слышу. Мой сосед, видимо, слишком бухой, спит, думаю я и сам медленно проваливаюсь в сон. «Лишь бы не раскрыться, когда засну, — мелькает в голове мысль. — Кто знает, что у этих тварей на уме?» Впрочем, за два месяца могли бы уже что угодно отгрызть, если б захотели. Это успокаивает.

— Паша! Пашок! — Кто-то сильно тарабанит в мою дверь и окликает меня по имени.

Я вскакиваю. Это мой земляк, одессит Сеня, он сидит через три «хаты» от меня, в общей. Вышли на оправку. Оказывается, уже утро.

— Ты чё тарабанишь? — недовольно и сонно бурчу я и иду к двери.

— Слава богу! — восклицает Сеня. — А я было подумал, что это ты сдуру решил счеты с жизнью свести.

— Какие счёты? — Я ничего не понимаю и тупо таращусь в «глазок».

— Да жмурик, жмурик лежит прямо под твоими дверями! Базарят, поселенец какой-то. Ночью приволокли, посадили рядом с тобой, а он и окочурился. Понял? Нет?

Я понемногу начинаю вспоминать события прошедшей ночи. Так вот почему было тихо за стенкой… Интересно, что бы они сделали со мной, если бы заметили «обезьянку»? Впрочем, зек не человек, его показания не в счет. Неприятно и муторно на душе. Утро. Мы же как те крысы — не известно, где и когда тебя задавит чей-то сапог.

— Волосы-то у него есть или стриженый? — спрашиваю я у Сени как бы между прочим.

— Да есть, есть! Говорю же — поселенец…

— Ну иди, иди. Подгони чаю, кончился.

Я выкуриваю две сигареты кряду и даже не замечаю этого. «Остригли!»

А мышка жива!

Бытовка на лесобирже, в помещении человек двадцать. Вечер, скоро съем. Из подсобки рядом раздается победный крик. С мышеловкой в руках в бытовку вбегает тридцативосьмилетний Вася Бутыль.

— Попалась! Попалась, курва! — Он весь прямо сияет от предвкушения предстоящего зрелища…

Клетка довольно большая, из металлической сетки, особой конструкции. Перегрызая привязанный сухарик, мышка обрекает себя на узы.

Два здоровенных, обезумевших враз кота уже мечутся вокруг клетки, она в центре бытовки. Кот Тофик только виляет хвостом и мурлычет, пытаясь с разных сторон найти вход, кот Бомж рычит, царапает клетку и бьется в нее головой. Постепенно они заводятся до кондиции, накаляются и зеки.

Одни — за то, чтобы открыть дверцу тут же и пустить мышь — куда выведет воля Божья; другие, считая, что шансы мыши в этом случае ничтожны, намекают на садизм и некий мусорской подход… Надо, мол, открыть клетку на улице.

Вася Бутыль, как полноправный хозяин пойманной мыши, огрызается и сам попрекает бригадникам:

— Чё вы тут за справедливость «жуете»? Берите и ловите сами! На свободе людей резали, а тут мышь серобокую зажалели!