Сцены из провинциальной жизни

Французы — самый цивилизованный народ в мире. Все писатели, которых он уважает, пропитаны французской культурой, большинство считает Францию своей духовной родиной, Францию и до некоторой степени Италию — правда, Италия переживает сейчас не лучшие времена. С пятнадцати лет, когда он послал почтовый перевод на пять фунтов десять шиллингов в Институт Пелама и получил взамен учебник грамматики и набор упражнений, которые нужно выполнить и вернуть в институт для оценок, он пытается учить французский. В чемодане, привезенном из Кейптауна, пятьсот карточек, на которых он записал основные слова французского языка, по одному на карточке. Чтобы носить с собой и запоминать. У него в мозгу звучат французские фразы: «je viens de» — «я только что», «il me faut» — «мне нужно».

Но его усилия ничего не дали. У него нет чувства французского языка. Слушая пластинки с уроками французского, он почти никогда не может понять, где кончается одно французское слово и начинается следующее. Хотя он может читать простые прозаические тексты, он не слышит внутренним слухом их звучание. Язык сопротивляется ему, отталкивает, он не может найти вход в него.

Теоретически французский должен быть для него легок. Ведь он знает латынь, для удовольствия иногда читает отрывки на латыни — не на золотой или серебряной латыни, а на вульгарной, с ее дерзким пренебрежением к классическому порядку слов. Он без труда понимает испанский. Читает Сесара Вальехо в двуязычном издании, читает Николаса Гильена, Пабло Неруду. Испанский полон слов с грубым звучанием, о значении которых он не может догадаться, но это не важно. По крайней мере произносится каждая буква, вплоть до двойного «р».

Однако язык, который ему по-настоящему нравится, — немецкий. Он настраивается на радиопередачи из Кельна и из Восточного Берлина, когда они не очень скучные, и в основном все понимает, читает немецкую поэзию без особых затруднений. Ему нравится, что в немецком каждый слог имеет должный вес. В ушах еще остался отзвук африкаанс, и в немецком синтаксисе он чувствует себя как дома. Он получает настоящее удовольствие от длинных немецких предложений, от сложного нагромождения глаголов в конце. Читая по-немецки, он порой забывает, что это иностранный язык.

Он снова и снова перечитывает Ингеборгу Бахман, читает Бертольда Брехта, Ганса Магнуса Энценсбергера. В немецком есть сардонический подтекст, который привлекает его, хотя он не вполне уверен, что до конца понимает. Он бы спросил, но не знает никого, кто читал бы немецкую поэзию, так же как не знает никого, кто говорит по-французски.

Однако в этом огромном городе должны быть тысячи людей, которые с головой ушли в немецкую литературу, и еще тысячи тех, кто читает стихи на русском, венгерском, греческом, итальянском — читает, переводит, даже пишет: поэты в изгнании. Мужчины с длинными волосами, в очках в роговой оправе, женщины с острыми иностранными лицами и полными чувственными губами. В журналах, которые он покупает в «Диллонз», он находит доказательства их существования: переводы, которые наверняка их рук дело. Но как же ему с ними встретиться? Что они делают, эти особенные существа, когда не читают, не пишут и не переводят? Может быть, он, сам того не ведая, сидит рядом с ними в кинотеатре «Эвримен», гуляет среди них в Хэмпстед-Хит?

Поддавшись порыву, он идет следом за парой соответствующего вида в Хит. Мужчина высокий и бородатый, у женщины длинные белокурые волосы, небрежно зачесанные назад. Он уверен, что они русские. Но когда он подходит поближе, чтобы подслушать, они оказываются англичанами и говорят о ценах на мебель в «Хилз».

Остается Голландия. По крайней мере у него наследственное знание голландского, хотя бы в этом его преимущество. Существует ли в Лондоне круг голландских поэтов? Если да, то откроет ли ему туда доступ владение языком?

Голландская поэзия всегда казалась ему довольно скучной, но имя Симон Винкеноог все время мелькает в поэтических журналах. Винкеноог, по-видимому, единственный голландский поэт, который прорвался на международную сцену. Он читает все, что есть из поэзии Винкеноога в Британском музее, и не в восторге от него. Стихи Винкеноога грубые, пресные, начисто лишенные загадочности. Если Винкеноог — это все, что может предложить Голландия, тогда подтвердились его худшие опасения, что из всех наций голландцы — самая скучная, сама непоэтичная. Так что хватит с него нидерландского наследия. С таким же успехом он мог бы обойтись одним-единственным языком.

Время от времени Кэролайн звонит ему на работу и договаривается о встрече. Но как только они оказываются вместе, она не скрывает, что он ее раздражает. Как он может, проделав весь этот путь до Лондона, проводить свои дни, складывая числа на машине? — возмущенно спрашивает она. Оглянись, говорит она: Лондон — галерея новинок, удовольствий и развлечений. Почему бы тебе не стать менее замкнутым, почему не развлечься?

— Некоторые не созданы для развлечений, — отвечает он. Она принимает это за одну из его острот, не пытаясь понять.