Сцены из провинциальной жизни

«Когда я вернусь!» — обещает она себе, имея в виду: «Когда вернусь в Кальвинию, то непременно поблагодарю их лично!» А еще: «Когда вернусь, я стану лучше, клянусь!» Еще она думает: «Кто тот человек из Лорисфонтейн, который потерял три пальца? Это только нас, белых, спешно везут на „Скорой“ в больницу — только самое лучшее! — где квалифицированные хирурги пришьют нам пальцы или дадут новое сердце, как может оказаться в нашем случае, и все это бесплатно? Пусть так не будет, о Господи, пусть так не будет!»

Когда она снова видит мать, та уже в палате, в чистой белой постели, в ночной рубашке, которую она, Марго, догадалась захватить. Она не спит, на лице уже нет лихорадочного румянца, она даже способна отодвинуть маску и пробормотать пару слов:

— Сколько суматохи!

Она подносит к своим губам хрупкую, почти детскую руку матери.

— Вздор, — говорит она. — А теперь ма должна отдохнуть. Я буду здесь, на случай, если понадоблюсь, ма.

Она собирается провести ночь у постели матери, но дежурный врач отговаривает. Ее мать вне опасности, говорит он, медицинский персонал контролирует ее состояние, ей дадут снотворное, и она проспит до утра. Она, Марго, преданная дочь, достаточно пережила, и будет лучше, если она хорошенько выспится. Ей есть где остановиться?

У нее кузен в Кейптауне, отвечает она, можно остановиться у него.

Доктор старше нее, он не брит, у него темные глаза с нависшими веками. Ей сказали его имя, но она не запомнила. Может быть, он еврей, а возможно, нет. От него пахнет табачным дымом, синяя сигаретная пачка торчит из нагрудного кармана халата. Верит ли она его словам, что мать вне опасности? Да, верит, но она всегда была склонна верить докторам, верить их словам, даже когда знает, что они просто гадают, — вот почему она не доверяет своей вере.

— Вы абсолютно уверены, доктор, что опасности нет? — спрашивает она.

Тот устало кивает. Да уж, абсолютно! Что значит «абсолютно», когда речь идет о человеческих проблемах?

— Чтобы вы смогли позаботиться о своей матери, вам нужно позаботиться о себе, — советует он.

Она чувствует, как на глаза наворачиваются слезы, это слезы жалости и к себе. «Позаботьтесь о нас обеих!» — хочется ей попросить. Ей бы хотелось упасть в объятия этого незнакомца, хочется, чтобы ее обняли и утешили.

— Спасибо, доктор, — говорит она.

Лукас в пути, где-то в северной части Капской провинции, с ним не связаться. Она звонит из автомата кузену Джону.

— Я сейчас же приеду и заберу тебя, — говорит Джон. — Оставайся у нас, сколько захочешь.

Прошло много лет с тех пор, как она в последний раз была в Кейптауне. А в Токае, пригороде, где живут они с отцом, не бывала вообще никогда. Их дом — за высоким деревянным забором, здесь сильно пахнет сыростью и машинным маслом. Ночь темная, дорожка, ведущая от калитки, не освещена, он берет ее под руку и ведет.

— Осторожно, — говорит он, — тут беспорядок.

У парадной двери ее ожидает дядя. Он с возбужденным видом приветствует ее, ей знакома эта взволнованная манера Кутзее: он тараторит, проводя пальцами по волосам.

— С ма все в порядке, — успокаивает она его, — просто был приступ.

Но он не хочет, чтобы его успокаивали, он настроен на драму.

Джон устраивает ей экскурсию по дому. Дом маленький, плохо освещенный, душный, в нем пахнет мокрыми газетами и жареным беконом. Если бы она тут распоряжалась, то сняла бы эти унылые шторы и заменила их чем-нибудь более легким и ярким, но, конечно, она не может распоряжаться в этом мужском мире.

Он показывает комнату, предназначенную для нее. Ей становится не по себе. Ковер испещрен чем-то вроде пятен от машинного масла. У стены — низкая односпальная кровать, возле — письменный стол, на который беспорядочно навалены книги и бумаги. На потолке — такая же неоновая лампа, какая была у нее в кабинете в отеле, прежде чем она ее убрала.

Кажется, все здесь одинакового цвета: коричневого, переходящего в тускло-желтый и грязно-серый. Она сильно сомневается, что в доме убирают, — возможно, тут годами не делали настоящей уборки.

Это его спальня, объясняет Джон. Он поменял белье на кровати и освободил для нее два ящика. Через коридор — удобства.

Она исследует удобства. Ванная комната грязная, унитаз в пятнах, от него пахнет застарелой мочой.

С тех пор как она уехала из Кальвинии, она ничего не ела, кроме плитки шоколада. Она умирает с голоду. Джон предлагает ей то, что он называет французскими гренками: белый хлеб, который он окунул в яйцо и поджарил. Она съедает три куска. Он наливает ей чай с молоком, которое, как оказалось, скисло (она все равно выпивает).

В кухню бочком входит дядя, он в пижаме.

— Я пришел пожелать тебе спокойной ночи, Марджи, — говорит он. — Крепкого сна.

Он не желает доброй ночи сыну и явно держится с ним настороженно. Они в ссоре?

— Мне неспокойно, — говорит она Джону. — Может быть, прогуляемся? Я весь день просидела в карете «Скорой помощи».

Он ведет ее на прогулку по хорошо освещенным улицам пригорода Токай. Дома, мимо которых они проходят, больше и лучше, чем у него.