Сцены из провинциальной жизни

Они пытаются убедить себя, что это приемлемый способ охотиться, потому что антилопы — бич, они едят люцерну, предназначенную для овец. Но когда он видит, какая антилопа маленькая, не больше пуделя, он понимает, что это несостоятельный аргумент. Они охотятся ночью, потому что недостаточно искусны, чтобы застрелить кого-нибудь днем.

С другой стороны, мясо антилопы, которое сначала вымачивают в уксусе, а потом тушат (он наблюдает, как тетя делает надрезы на темном мясе и шпигует его гвоздикой и чесноком), еще вкуснее, чем баранина, — она острая и мягкая, такая мягкая, что тает во рту. Все в Кару вкусное — персики, арбузы, тыквы, баранина, как будто любая пища, которую дает эта скудная земля, благословенна.

Из них никогда не получатся приличные охотники. И все же он любит ощущать тяжесть ружья в руке, слышать звук своих шагов по серому речному песку, любит тишину, которая опускается тяжело, точно туча, когда они останавливаются, и, конечно, ландшафт, этот охристый, серый, желтовато-коричневый и оливково-зеленый ландшафт.

В последний день их визита, согласно ритуалу, ему разрешают израсходовать оставшиеся патроны от «.22», целясь в консервную банку на столбе ворот. В нее трудно попасть. Одолженное ружье неважное, а он неважный стрелок. Семья наблюдает за ним с веранды, и он торопливо стреляет, чаще промахиваясь, чем попадая в цель.

Однажды утром, когда он отправился один в высохшее русло реки, охотясь на muisvoels, ружье «.22» заклинило. У него не получается вынуть застрявшую патронную гильзу. Он приносит ружье домой, но дядя Сон и отец ушли в вельд. «Попроси Роса или Фрика», — советует мама. Он находит Фрика на конюшне. Однако Фрик не хочет дотрагиваться до ружья. С Росом та же история. Они ничего не объясняют, но, по-видимому, испытывают священный ужас перед ружьями. И ему приходится ждать возвращения дяди, который вытаскивает гильзу своим перочинным ножом.

— Я просил Роса и Фрика, — жалуется он, — но они не хотели помочь.

Дядя качает головой.

— Ты не должен просить их трогать ружья, — говорит он. — Они знают, что им нельзя.

Им нельзя. Почему? Никто не объясняет. Но он размышляет над словом нельзя. Он слышит его на ферме чаще, чем где-либо еще, даже чаще, чем в Вустере. Странное слово. «Тебе нельзя это трогать». «Тебе нельзя это есть». Может быть, такова будет цена, если он перестанет ходить в школу и упросит, чтобы ему позволили жить на ферме: ему придется перестать задавать вопросы, придется подчиняться всем этим нельзя,

просто делать то, что говорят? Готов ли он покориться и заплатить такую цену? Нет ли способа жить в Кару — единственном месте в мире, где ему хочется быть, — так, как ему хочется: не принадлежа к семье?

Ферма огромная, такая огромная, что, когда они с отцом, охотясь, как-то раз добираются до изгороди, перегораживающей высохшее русло реки, и отец объявляет, что они добрались до границы между Вулфонтейном и следующей фермой, он поражен. В его воображении Вулфонтейн — королевство, которое существует само по себе. Целой жизни не хватит, чтобы познать весь Вулфонтейн, каждый камень и куст. Никакого времени не хватит, когда любишь какое-то место такой всепоглощающей любовью.

Вулфонтейн знаком ему в основном летом, распростертый под ровным слепящим светом, льющимся с неба. Однако у Вулфонтейна есть и свои тайны, которые принадлежат не только ночи и мраку, но и жаркому полдню, когда на горизонте танцуют миражи и сам воздух звенит в ушах. Когда все остальные дремлют, измученные зноем, он на цыпочках выходит из дома и забирается на гору, в лабиринт краалей с каменными стенами, которые относятся к прошлому, когда овец приходилось тысячами пригонять из вельда, чтобы пересчитать, или постричь, или выкупать в дезинфицирующем растворе. Стены крааля толщиной в два фута и выше его роста, они сложены из голубовато-серых камней — каждый привезли сюда в повозке, запряженной ослом. Он пытается вообразить стада овец, которые давно мертвы и исчезли, которые, наверно, находили в этих стенах защиту от солнца. Пытается вообразить Вулфонтейн, каким он был, когда еще только строили большой дом, хозяйственные строения и краали: территория терпеливого муравьиного труда — год за годом. Теперь шакалы, охотившиеся на овец, истреблены — подстрелены или отравлены, а краали, которыми теперь не пользуются, понемногу разрушаются.

Стены краалей тянутся на много миль по склону холма. Здесь ничего не растет: земля утоптана и навсегда убита, она пятнистая, нездоровая, желтая. Внутри, за этими стенами, он отрезан от всего, кроме солнца. Его предостерегали, чтобы он сюда не ходил: тут опасно из-за змей, и никто не услышит его криков о помощи. Ему объяснили, что в такие жаркие дни они выползают из своего логова — ошейниковая кобра, африканская гадюка — понежиться на солнышке, погреть свою холодную кровь.

Пока еще он не видел ни одной змеи в краалях, и все-таки он предельно осторожен.