Сцены из жизни богемы

Тем не менее пресловутое «Руководство» подвигалось piano, piano* [Тихо, тихо (итал.).]: в лире Родольфа совершенно отсутствовали струны, необходимые для такого рода словесности. В отместку за лень и безразличие к печным проблемам дядюшка подвергал племянника всяческим лишениям. То и дело он урезал ему харчи, а порою даже лишал табака.

Как— то в воскресенье, промучившись над главой о дымоходах до кровавого и чернильного пота, Родольф сломал перо, которое жгло ему пальцы, и отправился погулять в свой «парк».

Стоило ему бросить взгляд на соседние дома, как, словно на смех, во всех окнах показывались курильщики, это зрелище возбуждало в нем нестерпимое желание курить.

На золоченом балконе нового дома какой-то светский лев в халате жевал аристократическую гаванскую сигару. Этажом ниже художник развевал рукой ароматную дымку турецкого табака, которая вилась над его янтарным чубуком. У окна кафе виднелся толстяк немец, он попивал пенистое пиво и размеренным движением руки отмахивался от густых клубов дыма, вылетавших из его пенковой трубки. По улице шла с песней группа рабочих с носогрейками в зубах. Курили почти все прохожие.

«Увы, во всей вселенной сейчас все пускают дым, кроме меня и дядюшкиных печных труб», — с завистью подумал Родольф.

И, прислонившись головой к перилам балкона, он задумался о том, как горька жизнь.

Вдруг где-то внизу послышался звонкий, раскатистый смех. Родольф высунулся, чтобы посмотреть, кто это предается такому безудержному веселью, и обнаружил, что его заметила жилица нижнего этажа, юная примадонна Люксембургского театра, мадемуазель Сидони.

Мадемуазель Сидони вышла на балкон и с истинно кастильской ловкостью стала скручивать папироску из золотистого табака, который она достала из расшитого бархатного кисета.

— Какая прелестная табачница! — прошептал Родольф, созерцая ее с благоговением.

«Что это за Али-Баба?» — подумала мадемуазель Сидони.

И она стала подыскивать предлог, чтобы заговорить с Родольфом, Родольфа занимала такая же мысль.

— Вот досада! — воскликнула наконец мадемуазель Сидони, словно говоря сама с собой. — У меня нет спичек!

— Мадемуазель, позвольте услужить вам, — сказал Родольф и бросил на балкон несколько химических спичек, завернутых в бумажку.

— Бесконечно вам благодарна, — ответила Сидони, закуривая.

— Простите, мадемуазель…— Родольф, — в награду за маленькую услугу, которую мой ангел-хранитель помог мне оказать вам, позвольте попросить…

«Как? Он уже просит! — подумала Сидони, приглядываясь к Родольфу. — Ну и турки! Они, по слухам, непостоянны, зато очень милы».

— Говорите, сударь, — сказала она, подняв к нему головку, — о чем вы хотели меня попросить?

— Ах, мадемуазель, сделайте милость — дайте щепотку табаку. Я уже целых два дня не курил. На одну только трубочку…

— С удовольствием, сударь… Но как это сделать? Будьте добры спуститься сюда.

— Увы, это свыше моих сил… Я тут заперт. Однако можно прибегнуть к другому, весьма простому способу, — ответил Родольф.

Он обвязал трубку веревочкой и спустил ее на балкон, тут мадемуазель Сидони собственными ручками щедро набила ее. Затем Родольф не спеша, осторожно стал поднимать трубку, и она прибыла к нему в полной сохранности.

— Ах, мадемуазель, — воскликнул он, — она показалась бы мне в тысячу раз вкуснее, если бы я мог зажечь ее от огня ваших глаз!

Эта приятная шутка хоть и вышла в свет по крайней мере сотым изданием, все же показалась мадемуазель Сидони очаровательной.

— Вы льстите мне, — сочла она долгом сказать в ответ.

— Нет, мадемуазель, уверяю вас, вы прекрасны, как три грации.

«Право же, Али-Баба весьма любезен», — подумалось Сидони.

— А вы в самом деле турок? — спросила она.

— Не по призванию, а поневоле, — отвечал он. — Я драматург, сударыня.

— А я актриса. — Потом она добавила:— сосед! Не угодно ли вам у меня отобедать и провести со мною вечер?

— Ах, мадемуазель, хоть это предложение и отверзает предо мною врата рая, принять его я никак не могу. Я уже имел честь сказать вам: я заперт. Меня запер мой дядюшка Монетти, печник, у которого я в настоящее время состою секретарем.

— И все же вы пообедаете со мной, — возразила Сидони. — Слушайте внимательно: я сейчас пойду в свою комнату и постучу в потолок. Осмотрите место, куда я постучу, и, вы заметите следы люка, который раньше был там пробит, а потом заделан. Как-нибудь поднимите доску, которою прикрыто отверстие, таким образом, оставаясь каждый у себя, мы все же окажемся вместе…

Родольф немедленно приступил к делу. Пять минут спустя между этажами было установлено сообщение.

— Да, отверстие невелико, — заметил Родольф, — но все же я могу передать вам через него свое сердце.

— А теперь, — сказала Сидони, — мы пообедаем… Поставьте у себя прибор, я подам вам кушанья.

Родольф спустил на веревке свой тюрбан и вытянул его обратно наполненным всевозможной едой, после чего поэт и артистка приступили к трапезе, каждый на своей половине. Зубами Родольф впивался в пирог, глазами — в мадемуазель Сидони.