Сцены из жизни богемы

Луиза была скорее изящна, чем красива, в чертах ее свежего личика сквозило какое-то наивное лукавство, и это придавало ему особую пикантность. То был как бы набросок Грёза, подправленный Гаварни. Чарующую юность девушки ловко подчеркивал ее туалет, который при всей своей скромности говорил о врожденном искусстве кокетства, каким обладают все женщины с пеленок до подвенечного наряда. Вдобавок Луиза, по-видимому, досконально изучила теорию поз, пока Родольф любовался ею как художник, она принимала самые разнообразные соблазнительные позы, которые, пожалуй, были изящны в ущерб естественности. Ее элегантно обутые ножки были так малы, что могли удовлетворить… даже романтика, увлеченного андалусскими или китайскими миниатюрами. Выхоленные ручки свидетельствовали о беспечной праздности. И в самом деле, уже полгода как им не грозило уколоться иголкой. Короче говоря, Луиза была одной из тех ветреных перелетных пташек, которые по своей прихоти, а нередко из-за нужды, вьют себе гнездышко на один лишь день, а вернее на одну ночь, в мансардах Латинского квартала, где они охотно проводят несколько суток, если их удержат там ленточки или их собственный каприз.

Молодые люди поболтали часок, потом Родольф в назидание гостье показал ей группу, изображающую Амура и Психею.

— Это Поль и Виржини? — спросила она.

— Они самые, — ответил Родольф, не желая огорчать девушку.

— Как живые, — ответила Луиза.

«Увы, бедняжка не сильна в литературе, — подумал Родольф, взглянув на нее. — Уверен, что она довольствуется той орфографией, какую подсказывает ей сердце, и грамматики не признает. Придется купить ей Ломона».

Тут Луиза пожаловалась, что ботинки у нее сильно жмут, и Родольф любезно помог расшнуровать их.

Вдруг свет погас.

— Что такое? — воскликнул Родольф. — Кто задул свечу?

В ответ раздался задорный смех.

Несколько дней спустя Родольф встретил на улице приятеля.

— Что с тобой? — тот. — Тебя нигде не видно.

— Я пишу лирическую поэму, — ответил Родольф. Несчастный говорил сущую правду. Ему вздумалось потребовать от бедной девушки больше, чем она могла дать. Пастушечий рожок не может звучать как лира. Луизе знакомо было, так сказать, лишь просторечье любви, а Родольф во что бы то ни стало хотел говорить о чувстве в возвышенном стиле. И они не могли понять друг друга.

Неделю спустя, в том же зале, где Луиза встретилась с Родольфом, она познакомилась с белокурым юношей, который протанцевал с нею несколько туров, а по окончании бала увел к себе.

То был студент-второкурсник. Он прекрасно говорил о прозаических радостях жизни, обладал красивыми глазами, и в кармане у него позвякивали деньги.

Луиза попросила у него бумаги и чернил и настрочила Родольфу записку следующего содержания:

«Нерашитывай больше наминя савсем, цалую тебя впоследней рас. Прощай.Луиза».

Когда Родольф, вернувшись вечером домой, стал читать эту записку, внезапно погас свет.

— Ведь это та самая свечка, которую я зажег в тот вечер, когда ко мне пришла Луиза, — задумчиво проговорил он. — Она и должна была догореть вместе с нашей любовью. Если бы я знал, то выбрал бы свечу подлиннее, — добавил он не то с досадой, не то с сожалением и спрятал записку возлюбленной в ящик, который называл катакомбами своих увлечений.

Однажды, находясь у Марселя, Родольф поднял с пола клочок бумаги, чтобы закурить трубку, и вдруг узнал почерк и правописание Луизы.

— У меня тоже есть автограф этой особы, — сказал он приятелю. — Но в моем на две ошибки меньше. Не доказывает ли это, что она любила меня больше, чем тебя?

— Это доказывает, что ты простофиля, — ответил Марсель. — Белоснежным плечам и белоснежным ручкам грамматика ни к чему.

IV АЛИ-РОДОЛЬФ ИЛИ ТУРОК ПОНЕВОЛЕ

После того как Родольфа подверг остракизму один негостеприимный домовладелец, он некоторое время скитался словно облачко и в совершенстве постиг искусство ложиться спать не поужинав или ужинать не ложась спать, повара его звали Случай, а постоялый двор, где он большей частью жил, назывался «Под открытым небом».

В эти тягостные дни у него все же было два спутника: благодушное настроение и рукопись его драмы «Мститель», которая уже успела погостить во всех парижских театральных антрепризах.

Однажды Родольф попал в каталажку за то, что исполнял на улице уж чересчур мрачную пляску, там он носом к носу столкнулся со своим дядюшкой, почтеннейшим Монетти — печником и трубочистом, сержантом национальной гвардии, с которым не виделся целую вечность.

Дядюшка Монетти растрогался злоключениями племянника и обещал помочь ему. Сейчас мы увидим, как это ему удалось, — если только читатель не побоится подняться на седьмой этаж.

Итак, возьмемся за перила и начнем восхождение! Уф! Сто двадцать пять ступенек! Вот и добрались! Один шаг — и мы в комнате, а сделали бы второй — так уже вышли бы из нее. Тесно, зато высоко. Впрочем, воздух чистый и вид прекрасный.