Сцены из жизни богемы

Почем знать, быть может, когда Жак пытался средствами искусства сохранить черты девушки, какая-то потусторонняя мысль пробудила Франсину, недавно погрузившуюся в вечный сон? Быть может, она вспомнила, что тот, с кем она только что рассталась, не только ее возлюбленный, но и художник, что, любя ее, он всегда оставался художником, что он одновременно и любовник и артист, что для него любовь – душа искусства, и он так любил ее потому, что она умела быть для него и женщиной и возлюбленной,– чувством, принявшим определенную телесную форму. Поэтому Франсине, быть может, захотелось оставить Жаку свой образ, воплощенный идеал, и она, уже мертвая, окоченевшая, попыталась в последний раз озарить свое лицо любовью и вернуть ему обаяние юности: она как бы оживляла произведение искусства.

И бедная девушка, пожалуй, была права, ибо среди подлинных художников встречаются своеобразные Пигмалионы, которые, в противоположность своему античному собрату, стремятся превратить живых Галатей в мраморные.

При виде спокойного, ясного лица девушки, где уже не осталось следов агонии, трудно было поверить, что перед смертью она долгое время страдала. Казалось, Франсина спит и видит любовные сны, она была так хороша, что думалось: не красота ли оказалась причиной ее смерти?

Врач, сраженный усталостью, спал где-то в углу.

А Жака снова охватили сомнения. Разум его помутился, и ему упорно верилось, что та, которую он боготворил, вот-вот проснется. Легкие подергивания мускулов, вызванные наложением гипса, временами нарушали неподвижность ее черт, и эта видимость жизни поддерживала счастливое заблуждение Жака, так длилось до утра, пока не явился полицейский чиновник, который засвидетельствовал смерть и выдал разрешение на похороны.

Только впавший в безумное отчаяние человек мог сомневаться в кончине этого прелестного создания, и только непогрешимое свидетельство науки могло заставить поверить в его смерть.

Пока соседка одевала Франсину, Жака увели в другую комнату, там собралось несколько друзей, пожелавших проводить покойницу на кладбище. Богемцы, хотя и любили Жака как брата, все же не пытались его утешать, зная, что это только обострит скорбь. Они избегали слов, которые так трудно высказать и так тягостно слышать, и попросту пожали товарищу руку.

– Какое горе для Жака! – сказал один из них.

– Конечно,– ответил живописец Лазар, человек весьма своеобразный, которому удалось уже в ранние годы подавить в себе все порывы, свойственные юности, и раз навсегда усвоить определенные принципы жизни, вследствие чего художник совершенно задушил в нем человека.– Конечно, это большое горе, но Жак сам на это пошел. С тех пор как он познакомился с Франсиной, он стал совсем другим.

– Она подарила ему счастье,– возразил первый.

– Счастье?– Лазар.– А что вы называете счастьем? Страсть, которая доводит человека до того состояния, в какое теперь впал Жак? Покажите ему сейчас какой-нибудь шедевр – он и не взглянет на него. А чтобы еще раз увидеть свою возлюбленную, он готов будет растоптать полотно Тициана или Рафаэля. Вот моя возлюбленная бессмертна и никогда не изменит мне. Она живет в Лувре и зовется Джокондой.

Лазар начал было развивать свои теории насчет искусства и чувств, но тут объявили, что пора ехать в церковь.

После кратких молитв без хора процессия направилась к месту вечного упокоения… Это было как раз в день поминовения усопших, поэтому на кладбище стеклись толпы людей. Многие оборачивались и смотрели на Жака, который шел за гробом с непокрытой головой.

– Бедняга! Видно, хоронит мать,– один.

– Должно быть, отца, – заметил другой.

– Нет, верно, сестру,– высказал предположение третий.

Только поэт, пришедший на этот праздник воспоминаний, который справляется лишь раз в году, в мглистые ноябрьские дни,– только поэт, наблюдавший, как у разных людей выражается скорбь, понял, что Жак провожает в последний путь свою возлюбленную.

Когда подошли к уже вырытой могиле, богемцы обступили ее со всех сторон и обнажили головы. Жак встал у самого края, его друг-доктор поддерживал его под руку.

Могильщики торопились, чтобы поскорее отделаться.

– Речей не будет, тем лучше! – сказал один из них.– Ну, братцы, взялись… Раз, два!…

Гроб сняли с катафалка, обвязали канатом и спустили в яму. Могильщик вытащил канат, потом сам выкарабкался из ямы, взял лопату и стал засыпать гроб. Вскоре над могилой вырос холмик. На нем водрузили небольшой деревянный крест.

Доктор расслышал, как у Жака сквозь рыдания вырвался эгоистический возглас:

– О, моя юность! Ведь это тебя я хороню!