Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

– Расскажи все братьям, ладно? – с мучительной медлительностью шепчет отец.

– Я позвоню им.

– Миссис Нордьен – женщина способная.

– Конечно, очень. Она наверняка сможет продержаться до твоего возвращения.

Больше говорить им, собственно, и не о чем. Он мог бы взять отца за руку, сжать ее, успокоить старика, показать ему, что тот не одинок, что его любят, о нем заботятся. Но не делает этого. В их семье не принято было держать кого-либо за руку, да и вообще трогать, исключение делалось лишь для совсем малых детей, еще не сформированных. Впрочем, и этим все не исчерпывается. Если бы в нынешнем, действительно крайнем, случае он наплевал на семейную традицию и сжал руку отца, много ли искренности было бы в этом поступке? Действительно ли он любит отца, заботится о нем? Вправду ли отец не одинок?

Из больницы он идет домой пешком, прогулка получается долгая – сначала до Мейн-роуд, потом по ней до «Ньюлендса». Завывает, выметая сор из канав, юго-восточный ветер. Идет он быстро, ощущая крепость своих ног, бесперебойную силу, с которой стучит сердце. Воздух больницы еще стоит в его легких, нужно избавиться от него, выдышать.

Когда на следующий день он приходит в больницу, отец плашмя лежит на койке, грудь и горло его перебинтованы, из бинтов торчат трубки. Отец похож на труп, на труп старика.

Вообще говоря, он примерно такой картины и ожидал. Пораженную опухолью гортань пришлось иссечь, говорит хирург, избежать этого было нельзя. Говорить по-человечески отец больше не сможет. Однако в должное время, когда раны затянутся, его снабдят протезом, который сделает возможным голосовое общение – своего рода. Сейчас главное – не позволить раку распространиться по телу отца, а для этого потребуются дальнейшие исследования плюс радиотерапия.

– А отец знает об этом? – спрашивает он у хирурга. – Знает, что его ждет?

– Ну, я попробовал все ему рассказать, – отвечает хирург, – однако многое ли он понял, сказать не могу. Он в шоке. Чего, разумеется, и следовало ожидать.

Он стоит у койки отца.

– Я позвонил в «Апогей», – говорит он. – Поговорил с братьями, все им объяснил.

Отец открывает глаза. Вообще-то, к способности глазных яблок выражать сложные чувства он относится скептически, однако увиденное им сейчас его потрясает. Взгляд отца говорит о полном безразличии: к нему, к «Апогею», ко всему, кроме участи, которая ожидает его, отца, душу в предположительной вечности.

– Братья желают тебе всего самого лучшего, – продолжает он. – И скорого выздоровления. Они просили передать, чтобы ты не беспокоился. Миссис Нордьен будет вести дела, пока ты не вернешься.

Это правда. Братья, вернее, тот из них, с которым он разговаривал, вели себя более чем участливо. Они, может быть, и не доверяли своему бухгалтеру полностью, но людьми равнодушными не были.

– Сокровище, – вот что сказал тот брат. – Ваш отец – сокровище, место у нас будет ждать его возвращения, пока он жив.

Все это, разумеется, фикция. На работу отец уже не вернется, никогда. Через неделю, две, три его выпишут и отправят домой – излеченным или излеченным отчасти, – и начнется новая и последняя часть его жизни, во время которой возможность получать хлеб насущный будет зависеть от «Благотворительного фонда автомобильной промышленности», от правительства Южной Африки, а вернее, его пенсионной службы и от еще оставшихся в живых членов отцовской семьи.

– Ты хочешь, чтобы я тебе что-нибудь принес? – спрашивает он.

Отец слабо шевелит пальцами левой руки с нечистыми, вдруг замечает он, ногтями.

– Хочешь написать что-то? – говорит он. И, достав из кармана записную книжку, открывает ее на «телефонах» и протягивает вместе с ручкой отцу.

Пальцы отца замирают, взгляд становится бессмысленным.

– Я не понимаю, – говорит он. – Постарайся снова сказать, чего ты хочешь.

Отец медленно покачивает головой, слева направо.

На тумбочках у коек палаты стоят вазочки с цветами, лежат журналы, на некоторых виднеются рамки с фотографиями. На отцовской – ничего, только стакан воды.

– Мне пора, – говорит он. – Ученики ждут.

Он покупает в киоске у входа пакетик леденцов и возвращается в палату отца.

– Вот, – говорит он, – это тебе. Если пересохнет во рту, пососи.

Две недели спустя машина «скорой помощи» привозит отца домой. Он уже ходит, волоча ноги и опираясь на палку. Добредает от входной двери до своей спальни и закрывается в ней.

Санитар «скорой» вручает ему отпечатанную на мимеографе инструкцию, озаглавленную: «Ларингэктомия – уход за больным», и бумажку с расписанием работы клиники. Он просматривает инструкцию. И первое, что видит, – контур человеческой головы с темным кружком вокруг шеи. «Уход за раной» – написано под кружком.

Он возвращает бумажку санитару.

– У меня это все равно не получится, – говорит он.

Санитары переглядываются, пожимают плечами. Не их это дело – уход за раной, уход за больным. Их дело – доставить его (или ее) по месту жительства. А остальное – дело больного, или его родных, или вообще ничье.