Сципион Африканский

Старый диктатор не понимал ни планов, ни тактики молодого полководца. Все предприятия Сципиона казались ему чистейшим безумием, и тем не менее они всегда увенчивались блестящими победами, тем более поразительными, чем менее их можно было ожидать. В глазах Фабия Публий был менее всего похож на серьезного, разумного полководца. Максим представлял себе вождя войск степенным, важным, постоянно погруженным в свои планы. Между тем перед ним был веселый повеса, «гуляка праздный», увлеченный удовольствиями юности. Поэтому, подобно многим своим современникам, Фабий считал Публия «каким-то баловнем судьбы, все предприятия которого удаются вопреки всем расчетам, случайно» ( Polyb., X, 2 , 6). Беспечный вид Публия и его склонность к развлечениям казались ему несомненным доказательством того, что он никогда не обдумывает свои планы, действует как бог на душу положит и только благодаря странному капризу судьбы ему до сей поры везло. Но это не может продолжаться вечно, говорил он. Фортуна скоро отвернется от безрассудного молодого человека (так он называл Сципиона), [70]и настанет ужасная, гибельная катастрофа. «Не всегда же безрассудство кончается счастливо», — добавлял он ( Liv., XVIII, 42). И настолько крепко было это убеждение Фабия, что, даже когда Публий уже высадился в Африке и в Рим полетели вести о его блестящих победах, «Фабий не удержался и предложил сменить командующего, хотя не мог привести никаких оснований, кроме того, что счастье не может так долго улыбаться одному человеку» ( Plut. Fab., 26).

Не мог такой рассудительный человек, как Кунктатор, серьезно верить и в волшебные видения Сципиона. Вероятно, он рассуждал, как понтифик Котта у Цицерона, который, когда ему рассказали, что одному римлянину явились Диоскуры верхом на конях и возвестили победу Рима, заметил, что не может поверить, чтобы боги пожелали явиться какому-то безвестному человеку, а не первому гражданину государства ( Cic. Nat. deor., III, 11). Думаю, что он не допускал мысли, что боги могут во сне и наяву беседовать с «безрассудным молодым человеком», а значит, все его видения считал дикими и вредными для государства фантазиями.

Фабию, как и многим почтенным людям, не нравилось отношение Сципиона к военной дисциплине. По мнению Кунктатора, он и воинов распускал, и сам совершенно не желал подчинить себя никакой дисциплине. В Испании он действовал совсем не так, как повелевали инструкции сената, и даже осмелился без разрешения отцов покинуть провинцию и поехать на свидание к Сифаксу. И сейчас он, не считаясь с мнением отцов, берет себе провинцию Африку, даже не спросив их согласия, и дерзко «насмехается над сенатом и над каждым отдельным сенатором» ( Liv., XXXIII, 40). Вообще, говорил он, Публий Корнелий ведет себя не как римский полководец, а как высокомерный царь ( ibid., XXXIII, 42).

Будучи не вполне чужд образованию, Фабий читал когда-то про Алкивиада, своевольного, знатного, одаренного юношу, дерзкого красавца, не желавшего считаться с законами и властями, который придумал какую-то фантастическую экспедицию, погубившую вконец благоразумное государство афинян. И вот теперь ему все более начало казаться, что Публий — это вылитый Алкивиад, и ему суждено также погубить родное государство ( ibid.).

Ясно, что учитывая все это, Фабий считал, что «город идет вслед за безрассудным молодым человеком навстречу величайшей, смертельной опасности», и он решил «словом и делом отвратить сограждан от решения, к которому они склонялись» ( Plut. Fab., 25). Но это было не так-то легко. Публий всем вскружил голову, народ им прямо бредил. Ни у кого не доставало мужества выступить против него открыто. Сенат собрался. И вот среди всеобщего молчания заговорил Фабий. Ему пришлось начать свою речь с оправдания. Он уверял, что слухи о его злобной зависти — клевета. Затем он в глаза обвинил молодого консула в неуважении к сенату: он не имел никакого права говорить об Африке, так как она не включена сенатом в число провинций.