Сципион Африканский

Какая же может быть жалость, какое сострадание к людям, которые сами никогда не проявляли к другим ни доброты, ни умеренности? К тем, кто, как сказал Сципион, не оставил бы даже имени римлян, будь мы в их руках? И на их договоры и клятвы мы будто бы можем положиться? Неужели? Да есть ли договор, есть ли клятва, которую они не попрали бы! Так не будем им подражать, говорит он. Но какой же договор мы нарушаем? Нас не связывает соглашение. Так не будем, говорит он, подражать их жестокости. Значит, он предлагает стать друзьями и союзниками этих свирепых людей? Ни того, ни другого они недостойны… Нет, пусть они отдадутся на наше усмотрение, по обычаю побежденных, как делали многие народы, а мы посмотрим. И что бы мы ни дали им, пусть считают милостью, а не договором. А разница между ними вот в чем… Если они отдадут себя на нашу милость, мы возьмем их оружие, и сама их жизнь будет в нашей власти, они поймут, что у них нет ничего своего, и сбавят спеси, благодарные за все, что получили. Если же Сципион думает иначе, обсудите наши мнения…

Вслед за тем встал друг Сципиона[93] и изложил его мнение:

— Не о спасении карфагенян теперь мы заботимся, отцы сенаторы, но о том, чтобы римляне были верны по отношению к богам и имели добрую славу среди людей, дабы не поступить нам более жестоко, чем сами карфагеняне, и нам, обвиняющим карфагенян в жестокости, не следует в таком деле забывать о гуманности, о которой мы всегда так заботились в менее серьезных делах… Если мы разрушим город, властвовавший над морем… молва об этом обойдет все земли и навсегда останется в памяти людей. Пока с тобой сражаются, следует бороться, но когда противник падет, его надо пощадить. Ведь и среди атлетов никто не бьет упавшего, даже многие звери щадят упавшего противника. Ведь прекрасно, если счастливые победители страшатся гнева богов и ненависти людей. Вспомните все, что они нам причинили, и вы увидите, какое это страшное деяние судьбы, что об одной жизни молят ныне те, кто так прекрасно состязался с нами из-за Сицилии и Испании, кто совершил такие удивительные и великие деяния…

Я лучше напомню вам, хоть вы и сами это знаете, как поступали с подобными людьми наши отцы. Именно это поведение помогло им достигнуть такого счастья. (Тут оратор рассказывает, как различные племена Италии вероломно поступали с римлянами, но те их неизменно великодушно прощали.) Ибо благородно и благочестиво не истреблять племена людей, но увещевать их. Что такое претерпели мы от карфагенян, что заставило бы нас изменить свой характер, благодаря которому мы процветали вплоть до нынешнего дня? Может быть, дело в том, что этот город больше тех? Но тем больше он достоин сострадания… А потому я вам советую пожалеть их, дабы не заслужить ненависти людей, памятуя о превратностях человеческого счастья… Нет ничего страшнее безжалостности на войне, ибо божеству это ненавистно, и оно переменчиво… Пренебрегши советом Сципиона, мы оскорбим человека, так любящего родину и такого исключительного полководца, который против нашего желания организовал поход в Африку и, не получив войска, сам собрал армию и добился там таких успехов, на которые мы не могли и надеяться. Просто удивительно, что мы, вначале столь равнодушные к этой войне, теперь вдруг настроены так воинственно и непримиримо… Право, у них хватит бед и без нас. Их будут теснить все соседи, ненавидящие их за прежние насилия, а Масинисса, вернейший наш друг, будет за ними следить…

Взвесив все это, Сципион велел нам внять мольбам карфагенян. Уступим же их просьбам и нашему полководцу (Арр. Lyb., 248–287).^{42}

Возможно, речи оратора и не тронули бы собрания, но слишком много значило теперь имя Сципиона. У народа оно было всесильно. Вот почему мир был заключен на предложенных условиях. Римский военачальник велел вывести карфагенские корабли в море и сжечь на глазах граждан. Вслед за тем он сделал очень любопытный жест. Мы говорили уже, что отцы решили показать страшную суровость по отношению к беглецам. Но еще суровее были они с римскими пленными. После Канн сенат отказался выкупить пленных, на эти деньги были выкуплены рабы, которые сражались бок о бок с римлянами. Лучше уж рабы, чем трусы, полагали они. Сципион совершенно иначе смотрел на это. Он говорил, что не презирает беглецов, ибо не их трусость была причиной поражения. Сейчас же, когда к нему привели пленников, он встал, взял одного из них за руку и посадил рядом с собой. Этим он показал, что пленные вызывают у него глубокое сострадание и почтение и человек, страдавший от карфагенян, достоин сесть подле римского полководца (Plut. Reg. et imp. apophegm., Scip. maior, 6).