Студент

— Не знаю. Знаю только, что с 28-го года он издавался почти каждый год вплоть до выхода этой твоей книги. Если не веришь, у меня есть список.

— А как же статья? Ведь действовала же 58 статья, по которой за чтение стихов Есенина могли посадить, — напомнил я.

— Вряд ли просто за стихи, — покачал головой Лякса. — Конечно, в школе «Москву кабацкую», например, никто б читать не разрешил, но учителя за чтение ученикам Есенина во времена Сталине, я думаю, могли бы и посадить.

Пока мы говорили про Есенина, пришел Юрка.

— Да тогда много что запрещалось, — сказал Юрка, когда Лякса рассказал ему о нашем разговоре. — Вспомните Ахматову и Зощенко. Как их после войны Жданов раздолбал. Мол, Зощенко высмеивает советские порядки и советских людей представляет чуть не идиотами, а Ахматова своей безыдейной поэзией вообще наносит вред.

— Их начали долбать еще раньше, так что к этому все шло, — заметил Лякса.

— Зощенко многим не нравится, — сказал я. — Одна знакомая библиотекарша, сказала мне как-то про него: «Господи, как можно такую пошлятину читать!»

— А это с какой стороны посмотреть, — усмехнулся Юрка. — Зощенко, конечно, не Чехов, но классик.

— Лично я тоже никакой пошлости в рассказах Зощенко не вижу, — согласился с Юркой Лякса. — Твоя библиотекарша ничего не поняла или не так читала Зощенко.

— Вот именно. Не дураки же были Алексей Толстой и Тынянов, когда давали Зощенко оценку как классику, — подтвердил Юрка.

— Прибавь сюда еще Олешу и Маршака, — вспомнил Лякса.

Глава 10

В деревню к бабушке. Наше «Белое безмолвие». Радость встречи. Еда из русской печки. «Сейчас жить можно». «Охота». Банька.

Как-то я, поддавшись настроению отца, который не выпускал из рук томика Есенина и нет-нет да вспоминал то отчий дом, где прошло его детство, то своих сверстников, почти всех погибших в войну, с которыми бегал босоногим мальчишкой в лес, — а бескрайние брянские леса начинались в двухстах метров от дома, — то яблоневый сад, завораживающий взгляд в период цветения, сказал Юрке:

— Не хочешь махнуть на пару дней в какую-нибудь глухомань?

— В какую еще глухомань? — насторожился Юрка.

— Да есть такая. Родина отца. За Брянском, от Дубровки пятнадцать километров пёхом.

— А что там? — заинтересовался Юрка.

— Там Брянские леса, волки и медведи, банька по- черному и моя мудрая и добрая бабулька, которая накормит блинами и напоит чаем из самовара.

— А давай! — загорелся Юрка.

И мы стали собираться. Ехали налегке. Юрка раздобыл где-то унты, и они нелепо смотрелись под его модным пальто. Не лучше выглядел и я в лыжных ботинках, зеленых лыжных штанах и тоже в легком как у Юрки пальто. Еще мой друг прихватил охотничье ружье, когда-то подаренное его отцу, а к нему с десяток патронов.

— На медведя? — ехидно спросил я.

— На что придется, — не обиделся Юрка.

— Если на медведя, лучше рогатину, — серьезно сказал я, пряча улыбку.

В рюкзаки мы запихнули только самое необходимое: шерстяные носки на смену, если промокнем, по паре банок частика в томатном соусе, колбасу, да хлеб, так что, если бы не гостинцы в виде редких в меню деревенских жителей макарон, сахара, да карамели детям, рюкзаки болтались бы у нас за спиной как сдутые шары. Отец мой обрадовался нашей поездке так, будто сам ехал с нами на встречу со своим детством; он как-то повеселел, суетился, давал ненужные советы и успокоился только, когда я, пропуская мимо ушей наставления на дорогу, вырвался из дома и поспешил на автостанцию, где меня ждал Юрка.

Через три часа мы добрались до Брянска, но долго ждали автобуса на Дубровку, так что успели перекусить в привокзальном буфете чаем и своим хлебом с колбасой, да немного прогуляться по городу. А дальше транспортом могли служить только лошадь с санями из колхоза «Новый путь» деревни Галеевки, конечного пути нашего путешествия.

— Да это вы неделю можете прождать. Туда редко бывает оказия, тем более, зимой, — расстроили нас местные. — А вы пешком. Здесь не так далеко, километров десять или чуть больше. За пару часов хорошим шагом доберетесь.

И мы потопали своим ходом. Шли бодро, потому что время близилось к вечеру, а темнело рано. За два часа мы поспевали как раз добраться до темна.

Скрылась из вида станция, а потом и последние дома райцентра, и теперь вокруг нас расстилалось «белое безмолвие». Мы шли по едва обозначенному полозьями саней и пешеходами дороге; повали снег, — и эти следы замело бы в мгновение ока, сбиться с дороги стало бы делом пары пустяков. Вдали чернел лес, но вскоре дорога ушла в сторону, и лес остался позади. И мы по-прежнему шли по заснеженному полю. Снег слепил, и мы невольно прищуривались, потому что смотреть на равнину с холмами, покрытыми белой сияющей массой снега, становилось невозможно. Сначала мы переговаривались, что-то рассказывали друг другу, потом замолчали и шли молча, механически двигая ногами. Я вспомнил Джека Лондона: «Нелегко оставаться наедине с горестными мыслями среди Белого безмолвия».