Студент

Немцы учились говорить на hoch deutsch, при этом очень старались и целыми днями, когда были дома, строили рожи и мычали, исправляя артикуляцию, которую унаследовали от своих родителей, причем Яков учился на повышенную стипендию, а Генрих до отличника только чуть не дотягивал. Генрих имел рост выше среднего, Яков же ростом не вышел и имел фигуру неказистую, но оба отличались педантичностью во всех делах, будь то взаимоотношения с товарищами или учеба. Они, например, не могли пойти на занятия, не выучив домашнего задания. Они никогда не брали денег в долг, но не отказывали, если кто-нибудь просил у них. Но, не приведи бог, если ты обещал взять десятку на пару дней и не отдал в срок. Они ничего тебе не скажут, но будут бросать на тебя многозначительные взгляды, укорительно покачивать головой и вздыхать: так что скоро ты почувствуешь себя как карась на сковородке и лучше перезаймешь где-то еще, чтобы успокоить их душу и прекратить этот тихий садизм.

В 1941 году поволжских немцев депортировали куда-то в Среднюю Азию, опасаясь сотрудничества с наступавшим вермахтом, и они находились вплоть до 1956 года в спецпоселениях. Некоторые семьи вернулись в Поволжье, в основном в Энгельс Саратовской области, и среди них оказались семьи Якова и Генриха.

Когда мы с матерью находились в эвакуации как раз в той же Саратовской области и жили в одном из поселков Красноармейского района, к нам однажды забрела пожилая немка. Она говорила, что этот дом, куда нас поселили как эвакуированных, занимала их семья до депортации. Немка ходила по дому, гладила рукой дерево комода, прислонялась головой к дверному косяку и плакала. Она ушла, а моя мать, по ее признанию, до самого конца эвакуации чувствовала себя виноватой, будто это она выселила несчастную немецкую семью из их законного жилья.

К Лёне приходили его товарищи с курса, а нередко и со старших курсов. Это напоминало какое-то особое братство, объединенное талантом рисования. Все — гении, все искали, а больше изобретали, новые формы и мечтали о славе Василия Кандинского, Казимира Малевича или, «на худой конец», Архипа Куинджи. Третьекурсник Ваня Шаповалов, например, внедрял «барельефы» в свою живопись и, чтобы сделать картину объемной, вымазывал краски столько, что удивительным казалось, чем он питался, потому что это выходило ему в копеечку. Но новатором в создании рельефной или объемной картины Ваня Шаповалов стать не мог, потому что до него с этим великолепно справлялся Ван-Гог, который размазывал наложенную толстым слоем масляную краску не только кистью и мастихином, но даже собственным пальцем, чему пример его картина «Звездная ночь».

Однажды в субботу Ваня Шаповалов привел в нашу комнату монгола, студента последнего курса Академии художеств, больше похожего на японского борца сумо, чем на художника. Звали его Алтангэрэл. Пришел Алтангэрэл не с пустыми руками. Из портфеля, который казался игрушкой в его руках, он достал две бутылки вина, батон белого хлеба и палку копченой колбасы. В этот день в комнате нас оставалось трое: Леня Котов, Жора Дроздов и я. Вася Сечкин, как всегда, отправился на танцы, а Генрих с Яковом пошли «на посиделки» к своим соотечественникам в какое-то немецкое общество, куда ходили каждую неделю.

Мы придвинули стол к кровати Лёни Котова. Жора нарезал батон и колбасу толстыми кружками на газетку.

Тарелок в комнате мы не держали, но стаканы у нас имелись. Алтангэрэл открыл портвейн, разлил в стаканы и сказал:

— Еще Иван Шувалов, стараниями которого создана Академия, говорил: «Науки и художества, без сомнения, почитаются не токмо пользой, но и славой государства». Вот и выпьем за Академию художеств и художников.

Мы не возражали и дружно выпили.

— А что означает у монголов имя Алтангэрэл? — спросил я монгола.

— Алтангэрэл — это значит «золотой свет», — сказал Алтантэгрэл. — Но меня все зовут Алтан, так что зовите меня так.

— То есть, «золотой»? — засмеялся Ваня Шаповалов.

— Точно, золотой, — добродушно подтвердил Алтан.

— Давайте выпьем за художника Алтана. — предложил Ваня. — Не все знают, что он лауреат премии Чойбалсана, а его картины висят в музее изобразительных искусств в Улан-Баторе и в этнографическом музее в Ленинграде.

При этих словах все оживились, а я внимательней посмотрел на Алтана. Алтан выслушал все это с бесстрастным лицом, и я понял, что хвалу, а может быть, и клевету, он научился принимать равнодушно.

— Да у Алтана уже в 15 лет состоялась собственная выставка, — добавил Ваня.

— У меня тоже в 15 лет была выставка в Феодосии, — счел нужным похвалиться Леня Котов.

— Видел я твои работы, — отозвался Алтан. — Мне Ванька показывал. Из тебя выйдет толк. Я и пришел с Ванькой с тобой познакомиться и благословить. Дай обниму тебя.

Ленька Котов покраснел, как бурак. Он не ожидал такой скорой и неожиданной оценки от состоявшегося как художник товарища. В медвежьих объятиях большого Алтана Леня словно растворился и вышел из них счастливый и взъерошенный.

Глава 7