Студент (СИ)

Мать жила у отчима в трехкомнатной квартире пятиэтажного кирпичного дома в центре города недалеко от здания обкома. Дом строили для обкомовских работников, а поэтому, наверно, и место выбрали для него знатное. Стоял он на горе, которая называлась Пролетарской, в парковой зоне, с видом на реку и на весь железнодорожный район до самого вокзала. Город во время войны разрушили основательно: уцелело всего несколько больших домов и среди них пятиэтажное здание, на пожарной башне которого водрузили красное знамя в честь освобождения города, да пара-тройка других трех-четырехэтажных строений. Когда мы приехали сюда после эвакуации, город лежал в руинах, но его включили в число городов, подлежащих восстановлению в первую очередь, и он рос на глазах. К чести власти нужно сказать, что обкомовский дом стали возводить только через десять лет после войны, когда город уже более-менее расстроился и следы войны как-то стерлись.

Наша квартира на Советской улице оставалась за нами с матерью, потому что она не спешила выписываться, а в моем паспорте стоял чернильный штамп, где указывался адрес моей постоянной прописки в этом городе и в этом доме, где я провел свое детство и откуда мы проводили отца в его последний путь.

Отчим, Константин Петрович, с матерью регулярно наведывались в нашу квартиру. Мать убиралась, мыла полы и вытряхивала дерюжки. Иногда они даже оставались ночевать, а, уходя, ключ прятали в условном месте под дверью кладовой в общем коридоре.

В квартире почти ничего не изменилось. Мать взяла лишь малое из необходимого, но все оставалось на своих местах, и я со сладким замиранием сердца обходил все наши небольшие комнаты, которые мне сейчас показались еще меньше, чем они виделись в день моего отъезда, проводил рукой по корешкам книг на этажерке и на полках, садился на диван и какое-то время сидел в блаженстве, вставал и, открыв окно, смотрел в палисадник, где разросшиеся кусты сирени плотно закрывали двор. И мне становилось грустно. Грустно от того, что никогда не вернется детство, и никогда я не увижу больше тех своих пацанов, которые остались в детстве, никогда отец не войдет в эту комнату, чтобы поговорить со мной, а потом полными любви глазами посмотреть на меня и ласково взъерошить волосы. Все это ушло безвозвратно. Но таковы суровые законы жизни, и нужно жить дальше, чтобы потом с такой же тоской вспоминать и эти мои юношеские годы и жалеть уже о других потерях.

Я засунул ключ от квартиры под дверь кладовой и пошел по нашей узкой улочке в сторону пустыря. Каждый дом, мимо которого я проходил, вызывал воспоминания. Вот окна Голощаповых. Интересно, офицер запаса Виктор Голощапов, который был безнадежно влюблен в красавицу, прокурорскую дочь Елену, женился? А где теперь Элла, которая училась играть на пианино и пыталась петь? Вот дом Михеевых, Витьки и Володьки. Витька, старший, заболел психическим расстройством, а Володька вместе с Семеном теперь заводилы среди подросших малышей и верховодят на улице. Армен уже, наверно, заканчивает школу, только уже в другом районе, куда они переехали. Самуил и Изя Каплунский никуда не делись: живут и работают здесь. Вот как раз дом, где жила бабка Пирожкова и Зойка, а в полуподвале - Каплунские, Изя с Лизой и их мать.

Я стоял на пустыре. Здесь все осталось по-прежнему. Разве что чуть покосились стойки ворот, да буйно зарос густой травой холм в стороне от футбольного поля, где мы с пацанами любили сидеть и смотреть на тренировки чемпиона Алексеева с его молотом. Сейчас гоняли мяч пацаны, одетые в настоящую форму со щитками и в бутсах. Это, наверно, ребята из футбольного клуба, которого не было при нас.

Я споткнулся о кочку. Господи, не из-за этой ли кочки мы с Полей, внучкой бабушки Хархардиной, которая жила у нее с матерью и училась в нашей школе в девятом параллельном классе, упали на велосипеде. Поля попросилась прокатить ее, я посадил Полю на раму, и мы поехали по вечерней, уже сумеречной улице к пустырю. Поля, прекрасное существо с зелеными глазами, яркими пухлыми губами, вся налитая, словно спелое яблоко, и готовая к пламенной любви, сидела передо мной между моими руками, которые держали руль и при легком повороте касались ее рук, тоже лежавших на руле. Мои коленки невольно гладили ее бедра, и я чувствовал, как замирает при этом мое сердце. Поля что-то говорила, но вдруг затихла, и на пустырь мы вкатились молча. На кочке переднее колесо моего велосипеда подпрыгнуло, выбив руль из рук, и мы с Полей упали на молодую весеннюю траву. Мы не расшиблись, но Поля не поднималась и молча лежала подо мной, и я поймал ожидание в ее открытых синих глазах. Наши губы сами по себе встретились, и я неловко поцеловал Полю в ее открытые губы. И испугался этого. Неловко встал, а она продолжала лежать в каком-то оцепенении и ожидании чего-то и не понимала, что не так и почему я встал.

- Пойдем, - хрипло сказал я, поднял велосипед и пошел сам, не оглядываясь. Она шла за мной, и мы оба молчали. Ее дом стоял почти напротив нашего, рядом с прокурорским домом.