Студенты и совсем взрослые люди

Страшно сиротам. Сиротка получил по хребту палкой судьбы, сиротка в глаза родственникам заглядывает. Плохо, если родня лишь по названию. Горче желчи нелюбовь озлобленных людей, срывающихся на сироте. Хорошо, если родня своя, родная родня, родня по душе. Если слезами обмывает испуганное дитя, к себе принимает в душу. Тогда за гробом идти попроще – тётя за руку держит, смотрит, чтобы не упал. Уже легче. Бабушки подходят, по голове гладят. Руки сморщенные, трясутся, плачут, губы дрожат. Губы уже такие слабые, вялые, в лобик целуют. Любят. Жить можно. Вон, в гробу лежит человек. Он похож на отца. Ты смотришь на него, пытаешься узнать, но еле узнаёшь. Лицо мертвеца меняется от знания того, что живым не дано постичь. Отрешённое, расплюснутое лицо с растянутыми губами, обвисшими щеками и лбом. Сердцем узнаёшь, а глазами нет, душой – нет. Душа не чувствует души в гробу. Не там уже душа. Смотри, может, она рядом? Может, отец твой – рядом стоит? Как всегда, в тебя всматривается, какой ты? Озираешься? То-то.

Страшно родителям. Хуже нет готовить гробик – такой маленький, такой прелестный, цветочками украшенный, самым беленьким полотенчиком выложенный. Ведь у деток самый красивый гроб – неважно, сколько детям лет. Родители для детей гробы наряжают, как из души куски вырывают – сколько можно лучшего. Лежит твоё дитя, да сам бы лёг вместо него. Лишь бы поднять. И пяточки. Пяточки в лицо бьют. Как смеялась. Как плакала. Как рисовала. И косичка в краску попала. А вот лежит. Маленькая. Такая уставшая. А ты живой. Куклой стоишь, губы съедаешь, тупеешь, седеешь, а дочка всё такая же – красивая. Лучше всех, лучше для тебя не будет. Ты жуёшь пепел сгорающих секунд, хочешь спрятаться, скрыться, заорать: «Нет! Не сейчас! Нет этого дня, это сон страшный. Господи, твоя сила и воля! За что?! За что, почему – так, а не иначе?! Не верю и поверить не могу! Больно же как!» Скрипит твоя жизнь на губах, песком сохнет кровь в жилах, как жить – неясно, смутно и пусто. Ты идёшь по улице, несёшь в душе засохший венок своих надежд, а вокруг спешат люди, играет транзистор, бегут облака, из тебя, живого, из пор твоей кожи течёт живой пот, жарко тебе. Ты губы кусаешь – болят твои губы. И сердце, корчащееся сердце толкает рассол, воздух жжёт внутри, будто огонь вдыхаешь, а выдыхаешь только слёзы – и некуда деться, можно только ждать, терпеть и стареть.

Страшно молодым. Когда видят сверстника, распростёртого, недвижного, наполненного нездешним, бесконечным, лютым холодом – как ни гладь лоб, не встанет Кирилл, не улыбнётся, не скажет: «Старик, да хватит киснуть!» Не возьмёт за плечи, не заглянет в глаза: «Томка, ты лучше всех!» Сколько ни гладь щёки, теплее не станут. И ямочки не выпрыгнут на щёки, и зубы не прикусят такие красивые, такие целованные губы – теперь его губы обожжены холодом – сизые, выцветшие, уставшие. Что, Томка, и в этот раз соперница тебя сильнее оказалась? Смотри, как поцеловала твоего жениха – своего жениха! Разве ты не видишь след этого поцелуя? Смотри – губа прикушена, пенка в уголке рта, бровь поднялась чуть – только ты видишь эту бровь, Томка. Ты всегда хотела его так поцеловать – укусить, чтобы запомнил тебя, любовь твою, что сердце твоё рвёт на части. Опоздала ты, Томка. Всегда отдавалась, всегда себя дарила, ведь ничего не требовала. И всегда опаздывала, принимала, возвращала, верила, слушала, терпела, сгибалась, не прощала, проклинала, ждала, Господи, как же ждала! И как расстались? На бегу, второпях, бутерброд на ходу: «Томка, не сейчас. Да, позвоню. Слушай, у меня к тебе дело есть – всем делам дело!» И убежал. А ты осталась с надеждой, надкусанной и засохшей, как чёрствая корка.

…Стучат комья, взлетает земля и падает небо в лицо, чьи-то руки хватают, сетью тебя заплетают, рвёшься ты взлететь, порхнуть туда, куда ушёл он, а тебя держат люди крепче самых крепких верёвок. «Люди, люди, пустите меня!» А слёз нет. И не может быть слёз внутри засохшего огрызка.

Ухватистые могильщики быстро нагребают холмик. Все ждут, оглядываются. Что же изменилось? Неужели вот так – был – и нет? Вот так – просто – и дальше жить? А он как же?

Нет ответа.

Оттуда никогда нет ответа.

Ответ – в глупом куске мяса, которое корчится, корчится, корчится в груди.

Глава 7 Доказательство верности

1

– А что же это мы, что же, не родные, что ли? – Зина Трошина сладко улыбнулась сидящим за свадебным столом. Чарка в её пухлой руке уютно дрогнула. – Вот и говорю, молодая у нас и красавица, и умница, да и ведь верная жена Алёше нашему, так ведь?