Стукачи

Весь день прождали врагов. На опушке леса. А к вечеру на них поперли танки.

Немецкие автоматчики расстреливали в упор. Словно играли. Они вовсе не собирались вступать в рукопашный бой. И тогда Самойлов приказал роте отступить в лес. Он не мог позволить им и себе выполнить невыполнимый, немыслимый приказ: задержать врага и уничтожить его любыми средствами.

Оставшиеся в живых бойцы роты побежали в лес. Укрыться хоть там от железных махин, какие перли на окопы, на безоружных, растерявшихся людей.

Самойлов не сразу понял, почему уже в лесу падают замертво его ребята? Ведь танки остановились и в лесу не решались преследовать его солдат.

Почему убиты? И только тут заметил заградотрядовцев. Они стреляли по своим.

Назад! Дезертиры! Трусы! Предатели! — кричали они остаткам роты Самойлова.

Иван Степанович тогда впервые озверел. И дал очередь из автомата в солидного, холеного мужика, кричавшего громче других, а значит, командующего дзержинцами.

Самойлов в ту минуту не все понял. Он защитил оставшихся в живых ребят от полного истребления. Да и что ему оставалось делать? Где укрыть своих? Как спасти им жизни? Впереди — заградотряд. За спиною — немцы…

Это была первая стычка с чекистами на войне. Самойлова хотели расстрелять. Но немцы помешали. Забросали лесок снарядами, пустили в него автоматчиков.

Уходить пришлось всем. Отступать срочно. Без оглядки уносить ноги, забыв о приказах и званиях.

Уцелевшие ребята вместе с Иваном Степановичем вскоре примкнули к своим, влились в состав другой части, и заградотрядовцы потеряли их след.

Вышли они живыми из той переделки под Оршей. Из леса их, словно стаю испуганных зайцев, гнали немцы, оглушая автоматными очередями.

Где свой, где чекист? Не разобрать. Грохот, страх, тьма навалились сплошной бедой.

Канонада, разразившаяся в лесу, еще долго гналась по пятам, заставляла втягивать головы в плечи, валила на землю, сдергивала и вновь гнала взашей.

Бежал и Самойлов. Долго, всю ночь, без передышки. Лишь под утро их остановили. Свои…

Заградотрядовцев тут же отправили к чекистам в заградительные войска.

И Самойлов, даже потом, не раз вспоминал, как атака немцев сохранила ему жизнь. Ведь того — главного чекиста — он убил сразу. Всю очередь в него всадил из автомата. Остальные испугались такой участи для себя. И перестали стрелять в самойловских ребят.

Иван Степанович в войну мечтал, как и все, о победе, о мире.

Он так и не смог привыкнуть к войне. Он ненавидел ее всей сутью сугубо мирного человека. Но именно таких — незлобивых — метила война.

Пять ранений получил он. И последняя контузия окончательно выбила его из состава действующей армии, вернула в тыл, на освобожденные территории. Может, потому, недолго думая, вызвали Самойлова в военкомат и, коротко переговорив, предложили работу в органах безопасности.

— Человек ты справедливый, фронтовик. Знаешь людей и жизнь. Тебе и козыри в руки! — агитировал военком.

— Я устал от войны. Я помогал победить врага. Но искать его среди своих — не стану. К тому же я — сельхоз-специалист. Хочу по своему профилю работать. Это нужнее нынче, — протестовал Самойлов.

— Слушай, Вань, да ты подумай! В городе будешь жить! Квартиру получишь, хороший оклад. В колхозах теперь разруха. Пока их поднимут. Тебе после ранений и контузии окрепнуть надо. Оставайся в городе, — уговаривал недавний однополчанин-военком. И предложил: — Ты не торопись в деревню. Подумай, взвесь. Тогда и ответишь мне окончательно. В органы тоже не всякого берут. Особо надежных, проверенных. У меня куча заявлений лежит с просьбой отправить на работу в органы. А ты, чудак, упираешься.

— Не хочу. Душа не лежит. Не воспринимает их. Да и ты тоже… Иль забыл заградотряды? Сколько ребят они покосили в войну. Счета нет. А оправданье будь здоров — приказ выполняли, уничтожали дезертиров и трусов, сеявших панику в войсках. Но мы с тобой доподлинно знаем цену этого блефа. И не уговаривай меня к ним. Не пойду!

— Вообще, я тоже к ним не согласился, — сознался военком честно. И хлопнув, как когда-то на войне, по плечу своего сослуживца, одобрил выбор человека.

А через три дня Иван Степанович был избран председателем колхоза «Заветы Ильича» в деревне Масловка.

Когда впервые ее увидел, жутко стало. Избы на подпорах, коровы на подпорках. Людей тоже надо было взять на подпоры.

Все тут было серое, убогое, гнилое, отощалое. Единственная кривая улица раскисла от грязи, пропахла навозом. Пьяно петляя вдоль кособоких, Хромых и подслеповатых изб, она упиралась в вонючую и заросшую в грязи ферму, где доживали последние дни полтора десятка изможденных, забывших о своем истинном предназначении старух-коров.

В деревне было почти сто подворий, и ни на одном не водилось ни одной курицы.

Старики да бабы с оравой голожопых детей высыпали на улицу поглядеть на нового председателя.

Война еще не закончилась. И мужиков в селе не было. Лишь подростки. Но и те — серые от нужды и голода.

— И ты, родимый, от нас откажешься? Тоже оглобли в город поворотишь? — тронул Самойлова деревенский дедок.

— Нет. Не уеду. Вместе будем жить и работать, — заупрямился Самойлов.