Стукачи

— Бабы! Кто кобенится хочет? Кто из вас решил вернуться в семьи добровольно испоганенными и вместо мужиков, детей, помнить о подружках здешних? Кто свое, бабье, материнское, бросит под хвост похоти и, чтоб, сдыхая со стыда, бояться до гроба, что кто-нибудь из детей и внуков прознает о том, услышав больной иль сонный бред? — глянула Тонька на баб.

— До того дожить надо. А кто в том уверен, что вернется на волю живым? — спросила Катька-толстуха.

— Вот именно! До воли далеко. А жить и сегодня охота. Бабы мы, не чурки. Тебя еще не припекла плоть. Другие от нее свихнулись. Потому что в неволе. Не случись того, век бы не игрались!

— Свихнулись не от плоти. С горя. От несправедливостей. И вашего хамства, — не согласилась Тонька.

— Ишь, лектор выискался сопливый! Да что ты смыслишь в жизни, дура? Кто трогал Вальку иль Ольгу? Никто! А Нинку? Пальцем не касались. И где они теперь? В земле давно. Не с горя! Шалишь! С горя невиноватые болеют. Эти воровками были. Фартовыми! Такие переживать не умеют. А померли! Оттого, что их плоть одолела. Криком кричали от болей. И не дожили немного. Так вот, чтоб не помирали, придумали мы сами, как природу одолеть. На время. Пока тут сидим. Когда выпустят — все забудется. Но до того дожить нужно! Чтоб детей увидеть! Чтоб прежними стать! — спорила Русалка, не давая перебить себя, вставить слово.

— Но ведь это постыдно, грязно и пошло!

Кто тебе наговорил? Лесбиянки всегда были! С древности! Когда о зонах и тюрьмах никто не знал! Значит, находили в том кайф! Хотя и мужиков хватало в избытке! А потом, чего это ты хвост распускаешь? Ни хрена не смысля, не испытав, обсираешь наши игры! Коль не пробовала, молчи и не суйся!

— Осторожней на поворотах, Лидка! Со словами будь осмотрительней! Спорь, но границ не переходи! — предупредила Тонька, сцепив кулаки.

— А ты не грозись! Мы уж всего отбоялись! Но и свое не навязывай. Морали не читай! Видали мы таких проповедников! Уши от вас вянут. Никто к тебе не навязывается. Не нужна! А нам не советуй! Без сопливых скользко! Что хотим, то и делаем! А сунешься — голову в задницу вместо свистка всунем. И скажем, что так и было!

Тонька подошла к Русалке вплотную:

— Варя тоже своей волей к Семеновне легла? Ее — плоть одолела? Иль ты уравнять решила, чтоб не было вокруг ничего чистого, святого, нетронутого? За что ее погубили?

— Она мне без нужды была. У меня своя подружка. Я ей не изменю никогда. А за свою психичку ты с Семеновны спрашивай! Она ответчица!

— А ты где была, коль о добровольности и взаимности болтаешь? Почему не помешала, не вступилась? — возмущалась Тонька.

— Мне чужая хварья не чешет! Какое отношение имею к Семеновне? Я о себе сказала. А кто как ладит иль нет, меня не касается!

— Ты хоть сдохни, мне плевать! Но на глазах у всех развратничать не дам! Запомни! Не совращай других! Коль грязью стала, пусть брызги от тебя по сторонам не летят.

Русалка замахнулась. Хотела ударить Тоньку. Но стоявшие рядом бабы тут же схватили, развели Лидку с Тонькой подальше друг от друга. И успокаивали, как могли.

— Угомонись, иль мало нам от охраны влетело из-за нее! Зачем опять? — уговаривали Русалку бабы.

— Да плюнь! Пусть она себе брешет сколько хочет. Я ей завтра коромысло принесу — вместо мужика станет на нем крутиться. Нам какое дело? Не обращай внимания на суку! Остынь! — утешали Тоньку бабы.

Девка немного успокоилась. И, согласившись, вернулась к столу попить чаю вместе со всеми. Только Русалка не села к столу. Она легла на кровать, отвернулась спиной к бабам.

Тонька вскоре забыла о ней.

Душой чаепития стала лохматая, как копна, Надька. Она, несмотря на свою худобу, оказалась на редкость веселой, компанейской бабой, умело шутила, подтрунивала над женщинами, никого всерьез не высмеивая, не обижая.

— Помнишь, Дуська, как я ревела, когда меня сюда привезли? Обещали — в деревню. А прислали — сюда. Я чуть не свихнулась на первых днях. Ни тебе — общества, ни единого мужика. Ну, хоть бы какого плюгавенького, завалящего подкинули. Пусть заморыша. Так нет! Охранницы, и те — бабы. Видно, не за доброе их сюда приставили. Ведь и они вместе с нами, считай, сроки тянут. А я к такому непривычная. Веселье любила, танцы до упаду. Песни. А в клетке — голос пропадать начал. Но тут бабы пошутили. И угостили чифирком. Я его отродясь не пробовала. Ну и захорошела. Уж не помню, как я охранницу за мужика приняла. Клеиться к ней стала с кайфа. Обещала ночку жаркую, по старой памяти. Даже лапать полезла, как мне потом рассказывали. Она — дура, обалдела. Знать, никогда не была под балдой. Да как щупнет мне в ухо. Я от нее долго кувыркалась. До самого карцера — целый месяц хотела морить. А я там, вместо того чтоб ругаться, песни наши пела. Блатные. Охранница, слушая меня, со смеху уссывалась. И вместо месяца на третий день выпустила. Я к чему это рассказываю, слышишь, Тонь, что ко всему и всем приноравливаться нужно, что толку права качать? Не навязывай своего. Живи в стае — своей. А коль останешься одиночкой, тебе ж хуже.