«Ступайте царствовать, государь!» (Александр Первый, Россия)

Теперь успокоить его было уже невозможно. Пален знал по опыту: когда лицо Павла вот так желтеет, глаза начинают закатываться, а ноздри раздуваются, на него вот-вот накатит один из тех приступов бешенства, сладить с которыми не мог никто, ни окружающие, ни он сам. В ответ на увещевания, слезы, мольбы он мог только выдавить сквозь зубы: «Отстаньте! Не могу сдержаться!» – и продолжал буйствовать.

В русских деревнях встречаются иногда женщины, которых называют кликушами. Говорят, они одержимы бесом Кликой, который заставляет их буйствовать и неистовствовать. Именно кликуш порою напоминал Палену император, но если деревенскую бабу можно привести в чувство увесистой пощечиной, то не станешь же хлестать по физиономии императора… Пусть бы тебе и очень хотелось так сделать! Тут нужно было средство более радикальное, пощечина моральная, вернее сказать, хороший удар обухом. И Пален понял: вот тот случай, которого он ждал. Пан или пропал!

Граф скорбно опустил глаза:

– Вы правы, ваше величество. Заговор… заговор против вашей особы действительно существует.

Павел надул щеки и с шумом выпустил воздух изо рта.

– Вот как? – пробормотал он нерешительно, как если бы уже пожалел, что вообще затеял этот разговор.

– Да, именно так. Я знаю о заговоре, знаю заговорщиков, потому что сам из их числа.

– Что вы говорите? – робко улыбнулся Павел, вдруг понадеявшись, что все сейчас происходящее только глупая шутка.

– Сущую правду. Я состою в комитете заговорщиков, чтобы следить за ними и контролировать все их действия. Исподволь я ослабляю их решимость и расстраиваю планы. Все нити заговора у меня в руках, поэтому у вас нет причин беспокоиться: против вас злоумышляет лишь кучка безумцев. Того, что случилось во Франции, не будет! Также не ищите сходства между вашим положением и тем, в котором находился ваш несчастный батюшка. Он был иностранец, вы – русский. Его ненавидела гвардия, а вам она предана. Он преследовал духовенство, а вы его уважаете. В те времена в Петербурге не было никакой полиции, теперь же она существует и настолько предана вам, что слова сказать нельзя, шагу нельзя ступить, чтобы мне о том немедленно не донесли.

– Все верно, – кивнул император, видимо приободрившись. – Но дремать нельзя. Вы должны принять самые строгие меры…

– Конечно, государь, я готов их принять. Но мне нужны полномочия столь широкие, что я даже опасаюсь у вас их попросить. Ведь в списке заговорщиков очень непростые люди.

– Да мне все равно, кто там! Всех схватить! Заковать в цепи! В крепость их, в каторгу, в Сибирь!

– Я не могу. Я не могу! Я боюсь нанести вам смертельный удар, но… Простите, ваше величество, ведь во главе заговора ваши старшие сыновья и супруга!

– Я знал это, – ненавидяще прищурился Павел. – Вот что я и знал, и чувствовал!

Он даже ради приличия не сделал вид, будто огорчен. Более того, в глазах его светилось мстительное, почти довольное выражение. Павлу было известно, что окружающие втихомолку считают его чрезмерно подозрительным, почти безумным от тех страхов, которые вечно преследовали его, и теперь ощущал чуть ли не счастье от того, что оказался прав в своих подозрениях. Он был готов сейчас, немедленно же призвать к себе великих князей и императрицу, бросить им в глаза обвинения, а потом тут же, на глазах у всех, заковать в железы. Однако Палену кое-как удалось его утихомирить. Павел успокоился, начал находить удовольствие в продолжении интриги, решив поиграть с «предателями», как кошка с мышкой. Пален пообещал ему, что самое большее через неделю заговор окончательно созреет, и тогда…

На самом деле он уже знал, что Павлу осталось жить два, самое большее – три дня. Чтобы завершить дело, оставалось только одно: получить согласие Александра. И император дал своему министру последнее средство в борьбе против себя: он подписал приказ об аресте обоих великих князей и императрицы, вручив бумагу Палену с указанием пустить в ход в любой момент, который представится ему подходящим.

От императора Пален направился прямо в покои Александра и без лишних слов показал ему приказ императора. Потрясение молодого человека не поддавалось описанию. Едва ли не впервые Пален видел его в состоянии чувств искренних, не сдерживаемых привычной осторожностью и равнодушием. Великий князь был совершенно уничтожен.

– Идите… – только и мог выговорить он. – Идите. Потом, потом…

Пален вышел. Спустя час, когда он уже закончил дела в канцелярии императора и готовился уезжать из Михайловского дворца, в его кабинет неверной походкой вошел бледный Александр, швырнул на стол запечатанное письмо, не обратив внимания на любопытствующие взоры секретаря, и так же нервно вышел.

«Все кончено, – подумал Пален, холодея. – Я перестарался. Он струсил, он окончательно струсил и решил отказаться. Просит меня прекратить подготовку заговора. Столько сил, столько сил потрачено зря… Сделать ставку на Константина? Но тот ничтожество, бонвиван и юбочник. Неужели в письме отказ?»