«Ступайте царствовать, государь!» (Александр Первый, Россия)

Пален приказал секретарю выйти и начал распечатывать письмо. Вдруг за дверью послышались торопливые шаги. Министр сунул письмо в карман… и в следующую минуту даже его железное самообладание едва не дало изрядную трещину. В кабинет вошел, нет, ворвался император.

Видел ли он сына? Почему явился именно в эту минуту? Или предчувствия, которые бывают у безумцев особенно сильными, обострились и пригнали его сюда, где сейчас решалась судьба и его, и всего заговора?

– Я вот что хотел сказать вам, граф, – сумеречно промолвил Павел. – Бог с ней, с императрицей. Ну кто она такая? Глупая толстая баба, сентиментальная немка. Ее довольно чуть припугнуть, чтобы она сделала все, что я только пожелаю. Пусть ее живет. Но я настаиваю вот на чем: как только у вас появится какой-то реальный компрометирующий материал на великого князя Александра… ну, я не знаю, какое-нибудь письмо, расписка, записка, намек на то, что он участник комплота, нечто материальное, что я мог бы бросить ему в лицо… в ту же минуту он должен быть арестован. В ту же минуту, понимаете?

Если бы Пален мог, он бы сейчас рассмеялся. Император поздно спохватился! В ту минуту, когда его сын решил свернуть со своего тернистого пути, спрятаться в кусты…

– А что это у вас в кармане, милостивый государь? – вдруг с особенной, подозрительной интонацией спросил император, протягивая руку к тому именно карману, куда Пален только что сунул еще не распечатанное письмо великого князя.

Было велико искушение позволить ему взять его, дать возможность прочесть, что сын его – слабохарактерный щенок, такой же верноподданный тирана, как и большинство населения страны, которому, вообще говоря, безразлично, что с ней, со страной, происходит…

Уже в последний миг министр спохватился – и схватил государя за руку:

– Ах, ваше величество! Что же вы делаете? Оставьте! Вы не переносите табаку, а я нюхаю постоянно. Мой платок весь пропитан его запахом, вы сейчас же отравитесь.

Павел сильно сморщил свой и без того короткий нос:

– Фу, какое свинство! Нюхать табак! – Его передернуло. – Почему я до сих пор не додумался издать приказ, запрещающий нюхать эту гадость? Прощайте, сударь!

И он вышел так же внезапно, как появился, мгновенно забыв обо всем. Кроме своей последней мысли.

Пален покачал головой и достал из кармана письмо. Распечатал. Оно было написано по-русски, что поразило министра: великий князь Александр редко писал на родном языке, и одно это доказывало, как сильно он был взволнован.

«Граф! Полученные мною нынче известия оказались той соломинкой, которая сломала спину верблюда. Чаша терпения моего переполнилась. Вы знаете, я колебался сколько мог, но теперь кажусь себе не добродетельным человеком, а страфокамилом[3], который прячет в песок голову, в то время как охотник стоит в двух шагах от него. Сегодня я задавил в своей душе и сердце последние остатки того чувства, которое называется сыновней привязанностью. Отправить в каземат, а то и на плаху жену, подарившую ему десяток детей! Желать казнить двух старших сыновей! Итак, он не простил мне предпочтения, оказываемого мне бабушкой! Он всегда ненавидел меня, всегда завидовал – и вот решил расквитаться со мной. Да полно, человек ли это?! Сегодня я окончательно понял: опасное чудовище должно быть раздавлено – во имя России, ее будущего, моего будущего, в конце концов. Я не хочу знать, как это будет сделано, однако я умоляю вас это сделать. Отныне я с вами – чем бы ни окончилось сие опасное предприятие. Клянусь как перед Богом: или мы будем вместе царствовать, или сложим голову на одном эшафоте. Ваш Александр».

Слово «ваш» было подчеркнуто двумя жирными чертами, как будто мало было всего того, что в приступе отчаянного самоотречения написал будущий русский государь.