Ступающая по воздуху

— Еще как могу! Дайте-ка мне пластиковый мешок-то. Да вот я. Здесь. Прямо у вас перед носом. Отведу вас в палату. Ну давайте же!

— Который час, сестра Марианна?

— Много. Хорош у вас сынок, доложу я вам.

— В таком случае он завтра придет. Он добрый мальчик. Только странный уж очень. Как и вся молодежь в наше время.

— Скажите это врачу в отделении, господин Бауэрмайстер.

— Он непременно придет, сестра Марианна.

— Мы уж которую неделю это слышим. Держитесь за мою руку! Вам здесь никто больше не верит. Вы хоть знаете, во что обходитесь государству?

— У вас тоже есть дети, сестра Марианна?

— Только этого мне не хватало. Осторожно! Ступенька!

— Великое дело — иметь детей. Я бы умер за своих, за каждого.

— Во что вы обходитесь государству… Теперь помедленнее. Вот так. Еще одна ступенька. И еще. И… Гоп-ля! Это куда ни шло. Засранец ты эдакий.

~~~

В непроглядную новогоднюю ночь махнуть на Мариенру, оглядеться и понаблюдать, как уроженец Рейнской долины провожает свой год, — это стоит испытать.

Мариенру вздыбилась на восточной кромке долины, это — скальная громада с плоским теменем, с которого плавно скатываются в неровное загорье худосочные луга. Отсюда, как на ладони, видна вся Рейнская равнина, вместившая в себя и серебристый панцирь городских крыш Кура и простершаяся дальше, до горной гряды, именуемой в народе Почивающим Папой, так как проступающий на фоне заката зубчатый силуэт действительно напоминает уснувшего понтифика: монументальный контур тройной короны, переходящий в лоб патриарха, километровая линия носа, резкая впадина рта, крутой подбородок и руки, сложенные на необозримой плоской груди. И наконец взгляд срывается вниз, туда, где Рейн впадает в Бодензее и, минуя синий плат озера, уходит вдаль к серым, едва различимым предгорьям Альгейских Альп.

Мариенру. За этим названием стоит легенда, основанная, однако, на заблуждении в самом прямом смысле этого слова: во время бегства в Египет святое семейство якобы забрело на это плато и затаилось на время, чтобы дать передышку ослу и хоть ненадолго скрыться от иродовых душегубов. Благословенный восторг будила одна только мысль о том, что там, где ступает твоя нога, два тысячелетия назад нашел прибежище Христос, — пусть даже утомленный тяжелой кружной дорогой в Египет, он был погружен в сон и не мог ощутить пасторальной безмятежности Рейнской долины.

Наст декабрьского снега оттенен зазубренной стеной леса, а небо над Мариенру накрывает местность черным пологом. Лишь через две-три прорехи в нем тусклый свет звезд просачивается в новогоднюю ночь. А далекие колокола Якобсрота отпевают старое и возвещают новое. И происходит нечто странное: по ту сторону Рейна ликует Швейцарская Конфедерация, тешась глухими хлопками ракет и фейерверков такой ослепительной яркости, что даже горы озаряются, окрашиваясь желтизной криолита, алея оксалатом стронция и подергиваясь зеленью азотнокислого бария, да, в то время как там заходятся от феерической радости по поводу еще одного оплаченного по всем счетам года, здесь, на австрийской земле, до странности темно и тихо. Одиноко квакнет ракетница. Еще раз. Жалкий одноцветный букетик огня. И больше ничего.

Один вид полуночной долины может много чего рассказать о людях, в ней живущих. По нему можно даже судить об их языке.

Это — какой-то дремучий, бесцветный диалект. У него как бы одна струна, он мало пригоден для выражения чувств. Силясь что-либо выразить, здесь вымучивают самые неуместные прилагательные и наречия, что звучит либо грубо, либо с нечаянным комизмом. На этом диалекте хорошо, так сказать, вносить неясность. Умело городить нечто пространное и с виртуозным мастерством сохранять темноту смысла. Алеманский диалект — именно говор, способ говорить и ничего не сказать. Главное место в нем занимает присловье «на самом деле».

Когда местный паренек с бешено бьющимся сердцем подходит к девице, которую уже не одну неделю пожирал глазами в кафе, пытаясь завязать с ней разговор и спросить: как она насчет прогулки или, может, вместе в кино сходить, а она в ответ говорит: «На самом деле куда уж там», — это означает решительный и бесповоротный отказ. На короткое: «Нет» — смелости не хватает. А оно не причинило бы мальчику такой боли, как это аморфное: «На самом деле куда уж там».

Но ведь этим беспомощным языком изъясняются люди. Люди с конечностями и сердцами, с глазами и мыслями. Тупицы, умники, циники и сентименталы. Да еще, наверное, горстка добросовестно заблуждающихся, которые ничему не учатся на своих ошибках и не устают повторять их.

Величайшее испытание для уст детей долины наступает в тот момент, когда надо произнести простую формулу. Формулу, без которой и жить дальше нельзя, и надеяться не на что, и горевать не о чем. Высказать неуклончиво главное. Суть.

— Скажи, наконец. Я хочу слышать. Прямо сейчас. Ну! Говори же без недомолвок. Не подслащивая пилюлю. Без околичностей. Говори же! Скажи ты наконец: Я люблю тебя!