Ступающая по воздуху

Амрай была уже не способна довериться мужчине. Сердце не могло забыть Амброса. И чем больше лет, больше зим они жили врозь, тем сильнее становилась тоска. Сама она этого не сознавала, а Марго в нескончаемые воскресные дни увещевала ее, советуя именно теперь уповать на своего ангела и вовсе не искать развлечения в новой истории. «Ведь она же увядает, просто-напросто увядает», — добавляла Марго с ледяным взглядом и теплотой в голосе.

Истинной причиной, побудившей Амрай устроиться на работу, были все же денежные проблемы. Марго пускала на продажу имущество Красной виллы, отрывая от него один кус за другим: мебель, ковры, фаянсовые амфоры, мейсенский фарфор с китайским рисунком (один этот фарфор, датированный 1741 годом, позволил бы обитательницам виллы безбедно прожить не менее года) и наконец столь бережно хранимый набор елочных украшений, работа мастеров венского югендштиля. Но вырученные деньги шли не на уплату налогов и не на ремонт дома. Деньги уходили иными путями. Амрай знала это и одобряла мать.

Несмотря на то что дело о банкротстве фирмы было давно закрыто и претензий по долговым обязательствам в судебном порядке никто никому предъявить уже не мог, а некоторые из обязательств даже потеряли силу за давностью лет, на душе у Марго кошки скребли. Втайне она лелеяла мысль рано или поздно вернуть долг с процентами каждому, пусть даже самому скромному кредитору. План совершенно утопический. Ибо общая сумма, которую Марго, потратив на подсчеты несколько недель, вывела из горы обязательств, скопившихся за пятнадцать лет, выражалась астрономической цифрой. Тем не менее Марго продолжала продавать. В первую очередь она имела в виду мелкие предприятия-поставщики и фирмы, многие из которых развалились вследствие банкротства Латуров. Она встречалась с владельцами, если их еще можно было разыскать. На нее бросали недоверчивые взгляды, потом отводили глаза и не говорили ни слова. Иные же, напротив, не принимали денег, так как в дни отчаяния и ненависти переехали в дешевые квартиры и расставание со скромным обиталищем повергло бы их в состояние мучительной свободы. Уж лучше жить в тесноте. И это Марго. Неприступная Марго. Стареющая дама, чьим жизненным принципом была спокойная сдержанность. Я вижу, поэтому я молчу. Так она желала жить. Она молчала при Дитрихе, пропускавшем мимо ушей ее аргументы и полагавшемся на мнение партнеров по роме́. Она молчала, когда в доме появился Амброс, видевший Амрай в розовом свете. Она молчала в магазине Мюллера, когда пыталась внушить простоватым особам, что женщина пользуется ароматом духов, а не аромат женщиной. Именно эта молчаливость снискала ей авторитет, которого она и не добивалась. Даже человек посторонний, какой-нибудь случайный прохожий, чувствовал флюиды благородства, исходящие из самого ее существа. И с инстинктом лесного оленя держал почтительную дистанцию. Лишь единицы догадывались об истинном истоке этой благородной ауры — о непреложном принципе одинокости, определявшем всю ее жизнь. Марго превзошла науку расставаний и самообладания.

Ее ночи озарял круг света. Она страдала бессонницей. Болезнь желудка сказывалась на очертаниях рта. Сохранившая свою высокорослую стать — по состоянию организма она приближалась к шестидесятилетнему рубежу, — Марго выглядела так, что ей никто не дал бы и пятидесяти. Этим свойством природа наградила не только ее, но и Амрай, которой в девятнадцать лет приходилось показывать паспорт кассирам кинотеатров. Ее принимали за ребенка.

Да, Марго имела моложавый вид, но ощущала себя давно уже не в том возрасте, который можно было предположить, судя по наружности. Волосы, каштановый оттенок которых она постоянно поддерживала, бахромой окаймляли лоб и, гладко обтекая голову, стягивались на затылке большим бархатным кольцом. Глаза были в точности как у Амрай — цвета темной озерной воды, но губы — ярко очерчены, а вот нос выдавал принадлежность к латуровской породе, однако его крючковатость не искажала, а скорее обогащала рисунок лица. Что же касается телосложения, то его вполне можно назвать сухощавым, а костистые руки были всегда холодными. Парк означал для нее родину. Особенно его террасированная часть, примыкавшая к северной стороне дома. Там, у подножия виноградного холмика, который имел скорее чисто декоративное назначение, она выращивала розы. Южная часть парка оставалась в своей натуральной запущенности. Туда она больше не ходила, ни при каких обстоятельствах. Зато Мауди и Эстер устроили там sisters corner[12] — потаенное местечко в колючих и густосплетенных зарослях, откуда в летние дни возвращались в царапинах, измученные укусами клещей.

Она избегала общества, чтобы ненароком не обидеть кого-нибудь. Даже если говорить приходилось немного. Марго не боялась быть откровенной. Но и то немногое, что исходило из ее уст, задевало за живое. Для нее было сущей мукой видеть, как ее откровенность принимают за зловредность. Поэтому она уже не выходила. Разве что с семьей. Да и то редко.