Ступающая по воздуху

Самые дорогие бывали постоянно. Амрай в первые ночи вообще не отходила от нее и много плакала. Мысль о том, что в предполагаемую ночь злодеяния она и Марго были почти рядом с ребенком, на рейнской дамбе, терзали чувством беспомощности и горечи, застывшим в глазах и уголках рта. Класс 5-й «в» собрался в полном составе. Однорукий Стив поклялся отомстить за Мауди, он готов искать убийцу в тростнике, пока не накроет гада.

— Баул ты набитый! — отозвался на это Рюди. — Думаешь, он сидит в тростнике и тебя дожидается? Тут надо действовать организованно.

Он еще интимнее сжал ладонь красивой Эстер, могло даже показаться, что они срослись руками.

— Тебя, наверно, вставят в передачу «В ожидании развязки». Опять сиди у телевизора — и в туалет не выскочить, — выпалила Юли.

Все, как один, смолкли: надо же, как может заинтриговать телевидение расследуемой попыткой убийства.

Упомянутая ежемесячная передача — своего рода розыскное мероприятие — была детской травмой телевидения тех лет. Она открывалась великолепными аккордами гимна Шарпантье «Те Deum»[21] — музыкальной маркой Евровидения. Это всегда был миг торжества голубого экрана, означавший, что на него смотрит сейчас весь немецкоязычный мир. Но он означал и больше: ведь в числе зрителей — все преступники Австрии, Швейцарии и Германии. А это оборачивалось определенной проблемой. Когда трагически серьезный Эдуард Циммерманн, которого никто не мог и заподозрить в способности улыбаться, посверкивая роговыми очками и завораживая замогильным голосом, повествовал об ограблении банка в Гисене или об убийстве проститутки в Детмольде, мертвая тишина воцарялась в Якобсроте. Мнилось, что детмольдский убийца наверняка подался в самую отдаленную провинцию Евровидения, то бишь в Рейнскую долину. Проверялись запоры оконных рам, колыхаемая вечерним ветром гардина будила самые жуткие подозрения, а ключи в дверях поворачивались до упора.

Рядом было Страшное-иго-фогтов — в палате стоял учитель Даут с такими неуверенными, ненужными руками, и Мауди заметила, что он силится удержать слезы. Классный куратор поручил — поскольку самого его задержали — передать сластей в гофрированной бумаге. А однажды после обеда к ней пожаловали даже дедушкины друзья — картежники Макс, Лео и Ганс. Правда, она лишь смутно помнила деда. А еще меньше его стародавних товарищей, верных ему до гробовой доски, всегда бывших с ним рядом и глубоко почитавших его. Посему свиданьице прошло почти беззвучно. Да и нечего было особо рассказывать.

Ее койку четырежды перемещали в какое-то другое отделение. Наконец вкатили назад в хирургическое, на четвертом этаже, откуда она могла наслаждаться чудесным видом на мягко всхолмленный ландшафт, простиравшийся до самого Лихтенштейна. Время от времени — правда, на протяжении всего лишь недели — у дверей ее палаты даже должен был дежурить полицейский. Мауди попала в заголовки «Тат» и «Варе Тат».

Полицейским, которому поручили ее охранять, был Эдуард Флоре, Эсбепе. Они стали друзьями с первой же минуты. Он распространялся о своей несчастной жизни. О том, что просто не может найти себе половины. О баховском каприччо, которого он выносить не может, не то чтобы играть. О том, что его бабушка повредилась умом, раз утверждала, что у мальчика руки пианиста. Что отец теперь уж точно переживает за него в гробу. Ведь он, Эдуард, спал, конечно, сверх всякой меры, но не для того, чтобы отоспаться перед карьерой, а чтобы отдохнуть от этой безнадежной, бесполезной, ужасной жизни.

Тут Мауди посмотрела на него своими большими серьезными глазами и непостижимым образом — как? откуда? — подняла в нем павшие силы духа.

— Эдуард, — сказала она все еще глуховатым после простуды голосом, — ты должен снова играть на рояле. Ты должен! Должен!

А потом сказала такое, отчего его рот с крутым левым креном и почти отсутствующей верхней губой попросту окаменел, а глаза превратились в пуговки — то ли от испуга, то ли от смущения.

— Я буду твоей женой.

С Мауди Латур что-то происходило, в ней совершалась какая-то тайна; всякий, кто находился возле ее кровати, сразу же чувствовал это, но не мог описать. Все свидания с больной внешне были схожи в одном: во время посещения наступал момент какой-то небывалой, ничуть не тягостной тишины. Все, что имело смысл сообщить, вдруг как-то само собой откладывалось, — то, что нужно было сказать, о чем спросить, а потому и сами слова — все становилось излишним. Посещавшие ее хотели дать ей утешение и чувство близкого участия. Но странное дело: утешались они, и это их переполняло чувством безраздельной близости. «Как это возможно? — размышлял учитель Даут, спускаясь в огромной кабине лифта на первый этаж. — Что за сила такая в этом ребенке, от которой становится тепло? Ведь бедняжка была на волосок от гибели. Она же видела самое страшное, что выпадает видеть человеку, — насильственную смерть».

— Кто же она, эта девочка, что лежит там, на четвертом этаже? — вполголоса спросила Марго, когда Инес уже выруливала на Елеонскую по пути из клиники.