Георг был осмотрителен и не останавливал свой выбор на первой попавшейся кандидатуре. Тут приходилось глядеть в оба. Новый, лощеный очаг, конечно же, — приманка для расчетливых, падких лишь на внешнюю солидность девиц. В таком приложении он не нуждался. К тому же не повредило бы — для полной уверенности — если бы девушка сама принесла что-то в дом будущего супруга, хоть пару зеленых фартучков, и тогда он был бы спокоен за хозяйство.
Три года
Излишне было поучать Георга, напоминать, чтобы теперь он был вдвойне осторожен: в долине поселилась зависть, а нынешние девицы — неряхи и распустехи. Однако дряхлая матушка не уставала поучать каждый раз, когда он садился на трактор, на свой зеленый «Дойтц», чтобы с грохотом двинуться в город.
И окна второго дома мало-помалу потускнели, поскольку он продолжал пустовать. Георг и его сдал, а для короткого сна ему служила комната, где он вырос.
Он поставил третий дом, скорее забавы ради, так как после работы, по его уверениям, оставался куда как бодрым и предприимчивым, а шататься по дискотекам, пивным и кафешкам — только деньгами сорить. В итоге третьей попытки, своего рода придури, как было сказано, получилось миниатюрное бунгало. Георг рассчитывал теперь всего лишь на одного ребенка, сына, которому предстоит взять в свои руки деревенское хозяйство отца. Большего количества детей он, действительно, уже не может себе позволить, поскольку положение в мире явно не радует. А этого никак нельзя не учитывать.
Бунгало поблекло от пыли и было сдано в свой черед. На сей раз — польскому музыканту, Владиславу Станеку, завершителю — истинная правда — традиции Шопена, человеку, который так настрадался в Кракове от угольной пыли, что решил остаться в Рейнской долине и дышать ее свежим воздухом. Это был, между прочим, тот самый пожилой господин, который однажды хотел заставить полицейского Эдуарда Флоре, или Эсбепе, играть Баха как Шопена.
Когда душными летними вечерами Георг лежал в своей комнатенке, исколотый стерней свежескошенных лугов, посеревший от сухой цветочной пыльцы, когда все кругом полнилось необычайно пряным запахом жатвы, когда через узкое окошко он глядел на пылающий горизонт, на нос Почивающего Папы — иметь более широкий вид не позволял коридор долины, — в такие минуты у него скорбела душа и его охватывала тоска по дому. Боже, чего бы ни отдал он, чтобы найти наконец блаженное успокоение у плеча девушки-землячки. Такой, что пошла бы за него, а не за его хоромы. Чего ни отдал бы он за простую утеху — утопить голову в мягком ложе между ее подбородком и грудью и болтать, болтать обо всем, что ни придет в голову.
Не разумнее ли продать сейчас старый «дойтц» и обзавестись благородным сверхмощным «фендтом»? Или, может, вступить в техобъединение, позволявшее окрестным крестьянам содержать в порядке общинные транспортные средства, снизив тем самым расходы на свое машинное хозяйство.
Четвертое строение Георга, пусть и далеко не завершенное, выдавало, можно сказать, отречение от матримониальных замыслов. Теперь ему было важно построить дом для себя одного. Ему рисовался маленький замок. Чтобы хоть боль его обрела красивое пристанище. Три башни в виде округлых обрубков подавались в оправе какого-то более чем странного уюта и венчались щипцовой крышей. Разумеется, непременная белая штукатурка, зеленые ставни, стены вокруг огорода и туи в конце концов могли бы как-то скрасить общий вид. Ведь в такое время, когда мир, того и гляди, сползет в пропасть, следует и о себе подумать и хоть несколько последних годочков побаловать себя уютным и красивым бытом.