Ступени любви

…Феличиано вдруг оказался в объятиях фата-морганы, наглой, игривой, причудливой, взбалмошной чародейки. Вначале он просто хотел усмирить надрыв плоти, потом неожиданно увлёкся. Она то раскрывала перед ним ворота, то отталкивала его, хохоча, заявляла, что Генуя намерена нарушить договор, и её стены придётся таранить, но когда он, уже смеясь, приступал к штурму, она невесть откуда выкидывала белый платок и кричала, что крепость сдаётся на милость победителя. Лукавая бестия то намеревалась вести пакет в Падую, взбиралась на него и требовала приделать луку к седлу, и когда он протянул ей руки, вцепилась в них и понеслась на нём галопом, доведя до исступления, то называла его жердину источником огня и так тёрла его благоухающими розовым маслом руками, что он и вправду полыхал, пусть и не огнём. Едва отдохнув от очередной игры, она устраивала рыцарский турнир, в котором копьеносцу требовалось попасть копьём в цель, но цель ускользающую, Феличиано смог остановить наглую цель и попасть в извивающуюся чертовку, после чего она изображала преступницу, которую приговорили к насаживанию на кол…

Он был поражён не только её совсем новым телом, но и чем-то новым в себе, непонятным, но опьяняющим, однако потом осмыслил его. Он никогда особо не ценил женщин, а за долгие годы бесплодия привык внутренне ненавидеть их, унижавших его достоинство и напоминавших о его ущербности. Но сейчас на этой девке он не чувствовал себя униженным. Он сделал её женщиной и матерью. Он мужчина — любовник и отец. Он невольно улыбнулся, упившись этой столь возвышающей его пьянящей мыслью.

Меж тем бесовка подлинно вымотала его. Феличиано ещё не излил семя, но потерял дыхание, горло его пересохло. Он навалился на змеящуюся бестию и придавил всем телом к простыням.

— Стой. Стой, зверюга. Я должен передохнуть… Но почему ты раньше так не делала?

Лучия облизнула губы.

— Я приберегала это для любящего, но ничего не дождалась. Но подумала, что стоит просто порепетировать.

Феличиано надавил на неё сильнее, сдавив груди ладонями. Что?

— И кому же ты намерена устраивать такие представления?

— А разве в Пьяченце… или где там будет мой дом? А! В Парме… Разве в Парме нет мужчин?

— Есть…

— Ну, что, продолжим?

Он не дал ей двинуться.

— Не рыпайся подо мной, — рыкнул он вдруг. Мысль о том, что эта девка будет прыгать на другом, почему-то испортила ему настроение.

Её вечная покорность бесила его, заставляла чувствовать себя извергом, а постоянная плаксивость только подливала масла в огонь. Его желание пробуждалось волнующим запахом этого тела, но кроме удовлетворения грубой похоти он ничего не получал. И вдруг вечно ноющая дурочка стала любовницей, игривой и сладостной, влекущей и чарующей. Да ещё и кожа, шёлковая, атласная, струилась под его руками, ублажая ладони и приковывая взгляд. Похорошела, бестия, отъелась, снова подумал он, на сей раз с восторгом.

Потом Чентурионе в досаде закусил губу. Он сглупил. Просто поторопился. Он помнил её тощей девчонкой, и много месяцев и помыслить не хотел о близости с ней, боясь повредить малышу. Надо было поглядеть на неё после родов-то, да пощупать. А он, поглощённый сыном, не удосужился. Зря. Какой дурак избавляется от восемнадцатилетней красотки, гладкой, как шёлк, и страстной, как мартовская кошка? Такая кошечка нужна самому.

Лучия тем временем шаловливыми пальчиками нежно ласкала его сокровенное место, и он её прикосновений он потерял нить размышлений. Теперь она была мягка и сладостна, как малиновое варенье, и он бездумно упивался тихим наслаждением, но вот чертовка снова превратилась в ураган. Она хорошо знала его прихоти и причуды и то потворствовала им, то, напротив, противилась и при этом хохотала, довела почти до безумия. Он, наконец, в исступлении страсти схватил её, подмял под себя, вошёл и излил семя, и тут вдруг услышал, как чёртова бестия нагло и хрипло вопросила, какого чёрта он растрепал её причёску? «В Парме небось не любят растрёп…»

Он отдышался… Господи, какая баба из неё вышла! Потом зло рыкнул:

— Прекрати. Ты нарочито злишь меня, делаешь вид, будто я тебя выставляю. А я не гнал тебя. Я хотел, чтобы ты осталась и воспитывала моего сына! — Феличиано отвёл глаза. Он лгал и знал это.

Лучия не стала напоминать ему произошедшее, неожиданно легко согласилась.

— Да, ты меня не гнал. — Чентурионе в изумлении встретился глазами с хитрой бесовкой. — Ты не гнал меня, — повторила она, закинув руки за голову и отвалившись на подушке. — Меня гонят нелюбовь и неуважение ко мне.

Он опешил, но и обрадовался. Этот аргумент не показался ему весомым.

— Чушь! Я всегда уважал тебя. Ну… старался… — Чентурионе ждал возражений, понимая, что лжёт, но их не последовало, Лучии было плевать на его ложь. Упитанный кабан уже засунул ногу в капкан, и дело капкана не слушать хрюканье кабана, но поймать его копыто. — Что до любви… — торопливо пробормотал он, радуясь, что она помалкивает, — если бы ты не корчила из себя плаксивую дурочку, а подпрыгивала на моем колу, как сегодня, то я тебя даже и любил бы…

Она посмотрела ему в глаза.