Ступени профессии

Была у меня еще одна страница театральной жизни. Но и она не принесла мне определенности. Родители, видя мою театральную сумятицу, подумали, уж не пойти ли мне в артисты. Так просто, без всякой подготовки — в актеры, и все тут. Вспомнили, что кто-то когда-то был знаком с артисткой Дмитриевской, что работала в Художественном театре, а теперь была в одном из отпочковавшихся театров, который называл себя МРХТ — Московский рабочий художественный театр[45]. Повели меня к ней попробоваться. Читал на пробе монолог Председателя из «Пира во время чумы» Пушкина. Приняли. Пусть играет маленькие роли. Играю. Вижу свою фамилию на афише среди других актеров. Радость безмерная! Режиссеры там были недурные — А. Д. Попов, С. П. Трусов. Правда, в опере все иначе. Но все же я играю. Я — на сцене. Не беда, что без школы, без умения, без знаний. Опыт — нужный, хотя актером я оставаться не собирался. Продолжать свою деятельность по этой линии я не стремился. Таким образом, «кризис моего жизнеустройства» назревал. Надо было решать свою судьбу.

Кто я? Не актер же! Не музыкант! Не посетитель галерки оперного театра! Чем-то «серьезным» надо зарабатывать деньги, иметь специальность. Нельзя всерьез относиться к зарплате, которую я получал в театре, или за иллюстрирование на рояле немых кинофильмов, или за кратковременную работу хронометражистом, или за составление концертных программ для радио. Слишком много разного — значит ничего. Да и по возрасту я уже выходил из детства. Нужно было сделать серьезный жизненный шаг. И я его сделал.

НА ЗАВОДЕ ВЫБОР ПУТИ

В то время (1929 год) существовали биржи труда. Среди других — молодежная, на Бронной. Записался. Прислали повестку, надо идти в фабрично-заводское училище химического уклона, чтобы через полтора года стать квалифицированным рабочим химической промышленности. Пошел.

Попал в новую для себя атмосферу. Где-то играют Шопена, а здесь товарищи меня спрашивают: «Шпалер носишь на боку?» Я показал им «финку». Порядок! Скоро выяснилось, что они ловко соображают в формулах органической и неорганической химии, и я смог остаться с ними лишь благодаря тому, что в то время существовал в методе обучения так называемый Дальтон-план. Это значило, что группа в восемь — десять человек совместно учила урок, а один сдавал за всех. Легко понять, что этим «одним» я никогда не был.

Учась полтора года, я ничему не научился и помню только, как однажды на очередном ученическом разыгрывании педагога серией глупых вопросов («А почему такая реакция, а не другая?», «А почему этот минерал, а не другой?», «А почему произошло такое соединение, а не другое?» и т. д.) я услышал отчаянный ответ, поразивший и обрадовавший меня: «Природа такая!» Значит, и здесь есть таинство?

Вскоре нас стали приобщать к производству. Отправили на Дорогомиловский завод имени Фрунзе, одели в новенькие спецовки и заставили грузить, выгружать, таскать, убирать, что значило быть «разнорабочим». Презрительно смотрели на нас опытные рабочие, одетые в грязные, небрежно сшитые спецовки (оказалось, что в этом своеобразный шик!). Мы стеснялись и старались как можно скорее измазать и порвать свою одежду. За это получали нагоняй: «Неряхи, не цените государственное добро!» Нам же хотелось походить на настоящих рабочих, а не быть «фабзайцами», как называли в то время учеников фабрично-заводских училищ.

Скоро этот час настал. Я — аппаратчик пятого разряда, в моем распоряжении три огромных автоклава, на мне небрежно надетая куртка, вся изъеденная щелочью и кислотой, рубашка нараспашку, на голове вместо полагающегося шлема с очками, одни очки, которые держат волосы, но никогда не применяются по назначению и инструкции. Волосы и руки синие, пропитанные химией и неподдающиеся мытью. Шик! Живописность давно ожидаемая. Вокруг — практикантки из института, заискивают, спрашивают, восхищаются.

Вскоре смена наша стала молодежно-ударной. Я и сейчас помню, как мы гордились, когда получили книжечки ударника. Зарплата, талоны на ботинки (желтые!). Приношу первые пирожные маме.

Были и неприятности, полезные для взросления. После ночной смены, рано утром зимой, перехожу вместе с товарищами Москву-реку для того, чтобы сесть в трамвай, шедший от Новодевичьего монастыря до Смоленской. А от Смоленской до Дорогомилова — «рукой подать». В те годы никакого транспорта не было. На середине реки лед подо мною проваливается, и я тону. Все идет, как положено: хватаюсь за кромки льда — они ломаются и уходят под воду, отяжелевшее пальто тянет вниз, слышу крики на берегу, товарищи по смене стараются подать багор, смотрят на меня странными глазами, жалеют! Вот как это бывает, замечаю между тем я, хотя дрожу от холода и страха. Вытащили. Ведут обратно в душевую. Старые рабочие знают дело: горячая вода сверху, 50 граммов чистого спирта внутрь — здоров!