Ступеньки, нагретые солнцем

— Ну тогда подснежником, — не смутилась Света, ей хочется быть нежной, невесомой.

— Я тоже подснежником, — это Эля Красикова. Ей хочется быть как Света.

— Не шумите, подождите, — стучит по столу Галина Ивановна. Только что она призывала их быть активнее, а у них энергии и активности хватило бы ещё на три класса.

Галина Ивановна опять стучит по столу ключом. Наверное, в столе скоро будет дырка от ключа — такой шумный класс пятый «Б».

— Я с вами замучилась!

— С нами все замучились, — охотно, с гордостью объясняет Золотцев. — Ольга Петровна от нас раза два даже плакала.

— Ну уж я плакать не стану, не дождётесь! — рассердилась Галина Ивановна.

— Не надо, — пожал плечами Золотцев.

Пока каждый не выскажется, они не успокоятся. Наконец унялись. Только Света сказали напоследок:

— Мне мама вышьет вот здесь, на рукавах, и вот здесь, на воротничке. Будет красиво, правда?

— И мне мама вышьет, — подхватила Эля.

Но Галина Ивановна перебила:

— Какой же интерес — мама вышьет, мама сделает. А давайте всё сделаем сами. Кто как умеет, так и сделает. Костюмы, маски, шапочки.

— Пирог можно испечь, — сказала Катя. — Девочкам собраться и испечь. Мы в той школе делали.

— Опять девочкам? — Это, конечно, Света.

— А у нас зато Тимка может кино показывать! — крикнул Золотцев. — Он сам кино снимает, а вы и не знаете! Его сестра Ленка моей сестре Ленке в детском саду сказала.

— Тима, это правда? — спрашивает Галина Ивановна. — Ты снимаешь кино?

И все сразу опить зашумели:

— Тимка! Снимает кино!.. Во! Какое захочет, такое и снимет!.. Будем смотреть кино!..

— Тима покажет нам когда-нибудь своё кино, — сказала Галина Ивановна. — Договорились. Тима?

Тимка кивнул.

Что было в той записке?

В этот день Люба разочаровалась в Славке.

Началось с того, что она специально разыскала его за домом и рассказала про старика Курятникова.

— Представляешь, Славка! Мы ему разве для этого пилили? Нашёл рыжих, да, Славка?

А Славка повёл себя странно. Он не возмутился и не стал вместе с Любой ругать Курятникова. Как будто не понимал, что именно этого она от него ждёт. Он смотрел на Любу внимательно и мирно. Она остановилась, как будто наскочила на стену. Она, когда искала Славку, надеялась, что он, услышав про Курятникова, рассвирепеет, расколотит Курятникову окно или пойдёт и выкинет все остальные дрова из курятниковского сарая. А Славка ничего. Смотрит мечтательно, как будто никакой Любы здесь нет, ничего она не говорит. Люба не понимает, как это можно.

— Как ты можешь, не понимаю! — выкрикнула она.

— Подожди, Люба. Ну чего кричать? Ну, жулик Курятников, ну и фиг с ним. Я тебе его раз говорил: фиг с ним. Вот возмущается! Ты мне другое скажи. Ты читала записку?

— Какую записку?

— Я в твой ящик опустил записку, ещё когда мы с тобой дрова пилили, в тот вечер. Я думал, ты пойдёшь домой и возьмёшь, и прочтёшь. От смущения Славка провертел в варежке дыру, розовый палец торчит наружу. — Там были важные слова, в записке.

— Не получала. Славка, как же так? Куда же она девалась?

— А что там было написано, Славка?

Но он молчит. Разве можно пересказать записку? Если бы он мог это сказать, он, наверное, не стал бы записку писать.

Любе грустно. Ей так давно хотелось, чтобы какой-нибудь мальчик написал ей настоящую важную записку. Давно-давно, ещё до войны, она один раз даже попросила:

— Слава, а ты напишешь мне записку?

— Это ещё зачем? — удивился тогда он. — Всё можно и так сказать, словами, по-человечески. Мы же видимся сто раз в день. Ты вот она, и я вот он. Чего же писать? Выдумываешь всякую глупость.

Она тогда не сумела объяснить, промолчала.

Теперь Славка вдруг сам написал ей. А записка пропала. Куда она могла деваться? И до чего жалко, что она пропала…

— Славка, так мне жалко. Напиши ещё, а?

— Не знаю, — бесцветным голосом бормочет он. — Обещать не могу. Может, напишу, а может, нет.

Люба могла бы всё простить Славке. Пусть он равнодушен к подлости старика Курятникова. Она бы это простила, хотя сама ненавидела Курятникова так, как никого никогда в жизни. Люба бы не стала сердиться на Славку за то, что он не хочет ненавидеть старика Курятникова вместе с ней. Если бы только он написал ей записку. Она бы тогда сказала Вале Каиновой, самой красивой девочке во дворе:

«Мне Слава записку написал. Прямо не знаю… И что зря писать? Вот она я, вот он — он. Возьми и скажи по-человечески. Да, Валя?»

А Валя тогда поджала бы губы, и сразу у неё от зависти испортилось бы настроение. Сама Валя начала получать записки ещё до войны, когда ей было одиннадцать лет. Любе тогда казалось, что одиннадцать лет — это много. Валя хвасталась записками, и другие девочки ей завидовали. И Люба завидовала. Она тогда думала: «Что такого особенного в этой Вале? Девочка и девочка. Ну, глаза… Подумаешь, глаза. Ну, косы толстые… Подумаешь, косы. Ну, румянец… Подумаешь, румянец. Смеётся красиво. Ну и что? Каждый может научиться так смеяться. Если постараться, ничего трудного».

Люба тогда никак не могла смириться с тем, что в Валю влюбился самый лучший мальчик, Лёва Соловьёв.