Стужа

Время подходило к пяти, когда мы спустились к станции. Народу там скопилось больше, чем обычно, и художник решил сквозь толпу прямиком направиться в ресторанчик. Он выставил вперед руку, и люди сторонились при виде его палки. Я шел в двух метрах позади. В ресторане он выбрал сначала место в самом углу, откуда можно было видеть платформу и проходящие поезда, но ему показалось, что там слишком холодно: «Ужасно сквозит!» И мы пересели ближе к печи. Мы выпили по две рюмки сливовицы, а потом копались в газетах, разложенных на лотке. Нагрузившись газетами (которые я обыкновенно читал после него, забирая их в свою комнату, чтобы пробежать от первой до последней страницы), мы решили вернуться в гостиницу по возможности до семи. У входа, когда я сбивал снег с ботинок, он сказал: «Фантазия — смерть человека… Сегодня я видел сон. Не знаю уж, как определить место действия, но это происходило среди какого-то давно знакомого ландшафта. А где я его видел, уже не помню. Сон особенный, не из тех безнадежных, что я обычно вижу. Ландшафт, в который он меня перенес на какие-то секунды, был то зеленым, то серым, то черным, как деготь. Ни один цвет не соответствовал предмету, по всем человеческим представлениям. Небо, например, оказалось зеленым, снег — черным, деревья — синими… луговая трава — белее снега… Это напомнило мне кое-какие современные полотна, написанные маслом, хотя их авторы не столь неукоснительно следуют этому принципу, нет, они не блюдут такой точности, как в моем сне… одно из самых моих точных сновидений, по логике колорита. И как всё резко обозначено… деревья уходят стволами в бесконечную высь, трава отвердела до звонкости, так что, когда по ней пробегает ветер, вступает целый оркестр, гремит музыка — музыка всех эпох сразу. И я вдруг оказался среди всего этого, я сидел на какой-то поляне. Еще одна странность: люди сливались с цветом ландшафта. Я был одного цвета с поляной, потом с небом, потом с деревьями и, наконец, с горами. И в то же время я был окрашен всеми цветами. Мой смех возбудил в этом ландшафте величайшее внимание, не знаю почему. Этот довольно неправильный пейзаж был, знаете ли, полон такой живости, какой я еще не наблюдал. Возможно, это был какой-то человеческий ландшафт. Сейчас вы меня спросите: как в нем выглядели люди? Людей, которые, как и я, принимали цвета окружения, можно было распознать только по голосам, точно так же они находили и меня. Какие разные голоса, знали бы вы, как тонко они различались! И вдруг произошло нечто ужасное: голова у меня стала расти, причем до таких пределов, что всё вокруг почти затмилось, а люди начали издавать жалобные вопли, таких жалобных я еще не слышал. Вопли — в унисон со всем окружением. Не могу понять, в чем тут дело. Моя голова стала такой огромной и тяжелой, что покатилась с холма, на котором я стоял, по белым лугам, по черному снегу — все времена года сошлись в этом пейзаже! — и сметала синие деревья и многих людей. Я слышал это. И вдруг я заметил, что позади всё вымерло. Моя огромная голова лежала посреди мертвого царства. Во тьме. И лежала в этой тьме, пока я не проснулся. Почему у этого сна такой страшный конец? — спрашивал я себя». Художник вытащил из левого кармана пиджака своего Паскаля и переложил его в правый. «Это ужасно», — сказал он.