Стужа

«И потом, это чередование абсолютной неповоротливости со сползанием и в конечном счете — провалом моего процесса в совершенно бездонное пространство, которое открывается лишь сумасшедшим… Несмотря на это, должен сказать, что я никогда не жаловался, не жаловался… даже безвыходные ситуации я умел сокрушать упорными попытками отражения… Порой мне даже удавалось выходить из этих состояний, возвращаясь к здоровому. Теперь я уже не верю в такое решение: оно бы просто ответило мне смертельным ударом в спину. Гостиница мрачна, и люди шастают здесь в страшном, лихорадочном угаре, погруженные во мрак, но вся закавыка, знаете ли, в том, что они не могут умереть, когда снаружи — еще более кромешное состояние. Тем временем, когда в гостинице всё спит, со всех сторон напирает враждебность. Я убежден, что дело тут отнюдь не во влияниях внешнего мира. Меня ужасает мысль о том, что я, может быть, заражаю вас, знаете ли, моей болезнью, и не менее страшно ощущать, как я нуждаюсь в вас… и поскольку я как бы мастер человекоподчинения, и потому всегда умел до предела ограничивать себя… сделайте одолжение, скажите, что вы обо мне думаете, скажите правду и не оставляйте меня в мучительно смешном положении… Вы можете идти другими путями, я же не хочу завладевать вами, мне бы не хотелось морочить вас… Боль, если хотите знать, боль в голове так тянет вниз, что уши вот-вот до колен отвиснут».

«Трагедия» не всегда трагична и воспринимается не всегда трагически, «хотя всегда остается трагедией». Никакая трагедия не заставит мир волноваться. Ничто не трагично.Смешное могущественнее всего. В орбите смешного существуют «трагедии, в которые тебя толкают без всякого источника света, как в темную шахту». Отчаяние по пустякам. «Как будто бы есть действительнострашное». Он уронил свою палку, и я бросился поднимать ее. «В каждом случае всё принимает свои приметы. Мороз, например, для кого-то — обмороженные уши, а для кого-то — южный городишко… Наконец, мороз может означать и гибель целой империи,как мы знаем». По его мнению, практичнее было бы носить обмотки, и он говорит: «Почему люди отказались от обмоток? Такого рода гамаши нигде и не купишь. А делать на заказ требует много времени и денег и нервных затрат». Кроме того, всякое приобретение для него — такая проблема, что в конечном счете он перестал вообще что-либо приобретать.

«Просто ужасно, что в трагедиях логично вновь и вновь искать неимоверные трагедии». Он вопрошает: «Что есть состояние страха? Означает ли это такое состояние, когда человек сталкивается с тем, что он наверняка знает или чего наверняка незнает и потому боится?» Слово «неимоверный» звучит у него совсем глухо. Иногда я слышу за своей спиной слово «чахлый». «Неимоверное горе. Разве это не есть неимоверное счастье? Неимоверная уязвимость связей, сложившихся в мозгу?..» Человек пребывает в «своем факте», и: «Но ведь существуют только судебные исполнители и те, кто их боится и не желал бы быть никем, кроме как судебными исполнителями…», и еще: «Небопокрылось бы гусиной кожей, если бы знало нечто, о чем мы ничего не знаем. Жуть? Это густеющий по вечерам мрак между скалами». А когда он еще и останавливается и разражается хохотом, всё действительно выглядит жутко; когда он, вот как сегодня, вдруг ткнув мне в спину палкой, сказал: «Идите в низину. Идите же!» И тут я с благодарностью взглянул на огни гостиничных окон, которые оказались менее чем в десяти шагах от меня.