Стужа

«Я уже не могу найти себе применения, — говорит он. — Мне остается лишь моя обыденщина. Мировая рутина. Рвотный спазм от обрыдлой обыденщины». Почва под ногами, которую у него «всегда выбивали. Мои пробуждения так же будничны, как погружения в сон. Даже сновидения. А я бы предпочел иные, не будничные сны. Страшные сны, которые я иногда вижу, это страшные сны моего детства. Какая жуть, когда в них вынужден погружаться старик. Хоть бы чуть удовольствия. Всегда лишь новый шаг к леденящему удивлению и полное, поверьте мне, одиночество. Тут, слева от меня, вы, а в правой руке — палка. Вот две опоры, которые еще поддерживают меня. Вы не сердитесь на меня? Я уже и не знаю того, представьте себе, что было изначально моей концепцией… Да вдобавок эта неспособность всего прочего мира к собственному суждению… заведомое неумение ладить с талантом… Человек целиком состоит лишь из контраргументов по отношению к самому себе. Ведь так?.. Я изо всех сил пытаюсь понять самого себя и, представьте, знаю, что это удается всё меньше и меньше, и так было всегда. Элементарное истощение мозговой и мускульной силы. А всё, что я вижу, есть лишь слабая тень моего собственного существа, рассекаемая порой мощным потоком чужих мыслей», — говорил Штраух. Я думаю, легче заштопать рваную кишку, чем вести эти наблюдения. Я бы мог прочитать всё от начала до конца, но тогда мне стало бы просто страшно. Как звучит у него это «всё черно»! Будто всё, что бы он ни говорил и ни делал, предназначено не кому иному, как ему самому, будто он изначально уверен, что у всех прочих заткнуты уши. Это видно даже по тому, как он протирает ботинки бархоткой, которую всегда носит в кармане, как пытается всё на свете доказать с помощью своего Паскаля, зная, что ничего доказать нельзя. «Ничто не сулит ничего хорошего». Тут нас встречает запах полутушеного мяса в зале гостиницы.

Можно плыть на одном плоту с людьми, одной кучей с ними, дневать и ночевать бок о бок целые годы и ни на дюйм не сблизиться с ними, не зная их вовсе… Мрак, в котором тонешь, иногда, пожалуй, равноценен тому мраку, который позднее, когда всему придет конец, камнем затвердеет в нас самих. Наша кровь закаменеет, словно прожилки в мраморе. Тишина и покой отравят своей чумой все сущие пространства, днем и ночью повсюду развернется «смертельная жатва тишины». Штраух говорит, что не удивился бы, увидев себя в один прекрасный день совсем другим человеком. «Установив, что болезненный замысел, который природа связывала со мной, проскочил мимо цели. Ведь можно же такое вообразить». Ему было вздумалось поговорить об одном счастливом моменте своей юности, однако он тут же подвел черту замечанием: «Но ручьи, которые освежали нас, разве не порождает их ненастье?» Смыкая глаза перед сном, люди упираются взглядом в барашки морских волн «совершенно беспричинно, безотчетно, ещене во сне. Юность — послание к самому себе. То, что наступает потом, не имеет значения, технологическая фаза, не более». Но жаловаться на это опять-таки убожество. А убожество порождает старость. Старость и естьжалкое убожество. «Во всяком случае — не заслуга и уж никак не триумф». Немудрено проснуться на полоске земли, составленной из всех твоих прежних полосок, которых «всё больше и больше».

В последние дни пребывания в столице он ходил по конторам, чтобы ознакомиться с соответствующими регистрационными записями. «Я хотел многое исправить, — сказал он, — но меня не принимали, даже выставляли. К какому множеству чисел хочется всё же прикрепить свою жизнь», — заметил он. Так и бросает человека из дождевых потоков прямо в море, бесцельно и бессмысленно.