Стужа

По дороге домой он вновь завел разговор о государстве и правительстве, о нейтралитете. Художника разгорячило какое-то мое нелепое высказывание. Государство, по его словам, таково, каким его изобразил Платон, в противном случае ни о каком государстве и речи быть не может. «Государства не существует. Государство — фикция. Государства никогда не было». Что же касается нашего государства, то, не говоря уж о том, что оно вовсе не государство («уже не государство!»), это нечто столь же смехотворное, как и «маленькая визгливая макака-резус в большом зоологическом саду, где весь интерес притягивают к себе, естественно, лишь красивые, холеные экземпляры леопардов, и тигров, и львов — звери рыкающие! Только рык можно принимать всерьез, а визг смешон! Уважение вызывает лишь мощный рык! Визг посрамляется рыком! Великий рык перекрывает жалкие визги! Глава нашего государства — «председатель союза потребителей», наш канцлер — «сутенер с блошиного рынка». Наш народ выбирает между мясниками с боен, жестянщиками, напыщенными ничтожествами в рясах, между мародерами и унтер-мародерами. Демократия, «наша демократия» есть величайшее надувательство! Наша страна лежит у Европы в желудке, неперевариваемая, как «хромая нога, самой Европой заглоченная по недомыслию». Даже «наш танец мертв, наши пляски и наши напевы мертвы! Всё — подделка! Всё — мишура! Всё обратилось смешным опустошительным дурачеством! Национальное у нас — наш национальный позор! Это, знаете ли, визг, такой ничтожный в сравнении с рыком, в сравнении с великим рыком! Всё — один лишь визг! Всё смехотворное, всеобщее, общеопасное визжание! Слабоумное шутовство и мания величия стали партнерами, которые перевизгиваются и, представьте себе, рука об руку выплясывают прямо к пропасти, это закадычные партнеры по верещанию, трели слабоумия, да будет вам известно, фиоритуры отвратительного визга!»

Всё вокруг — какой-то варварский китч. «Да, государство само слабоумно, а народ жалок. У нас смешное государство. К тому же вся наша дребедень еще и высокомузыкальна. Мещанский разврат… для меня это слишком мерзко: верхний жировой слой и всеобщее растущее отупение населения… мы находимся в стадии абсолютного разложения. Наше государство, — заключил он, — есть притон двусмысленности, бордель Европы, с отличной мировой репутацией».

Всё, в чем состояло его несчастье, открылось ему совершенно внезапно, «в тот день, если хотите знать, дату которого я мог бы вам точно назвать, как и описать людей, с которыми тогда общался; это были горожане, жители большого города, намертво прикованные к тому, что они сделали своим миром в жизненном пространстве какой-нибудь фабрики или в преуспевающем антикварном магазине в центре города, или кучкующиеся вокруг какого-либо изобретения, на котором они заработали уйму денег; или же это были просто счастливые люди, знать не знавшие, почему и откуда привалило счастье, их это не заботило, им даже в голову не приходило задаваться таким вопросом, с ними я постепенно вступал в многолетнее общение, которое подтачивало, страшно утомляло и отталкивало меня. Целые ночи проводил я в их обществе, просматривал горы фотографий; передо мной наизнанку выворачивались чужие мозги, рассыпались грязные шутки, и я вынужден был смеяться и смеялся, пил, и снова смеялся, и засыпал, часто на полу, а потом я вновь и вновь должен был всуе поминать имя искусства; и я был так жалок, что это, казалось, притягивало их, это убожество во мне, выражаемое всем моим видом, оно притягивало их, и они брали меня с собой, таскали по разным местам и хотели раз и навсегда срастить меня с их жизнью. И это длилось вплоть до того момента, до того самого дня, когда я понял, что должен обрубить концы и уже не поворачивать назад, поворот уже невозможен, и я просто поставил точку и начал свой путь, вдали от их мира, который не сходился с моим, лежал в другой плоскости, я хотел жить дальше в своей, что ни час убеждаясь в том, что нигде не нахожу своей стихии, ни там, откуда я бежал бесповоротно, ни там, к чему прибивался, и ни там, куда меня почему-то тянуло, толкало; так я, подобно беглому каторжнику, не разбирая дороги и путая следы, и бежал, только бы не попасть в руки преследователей…» Это и было его несчастьем — не иметь нигде прибежища, «вообще уже ничего не иметь».