Стужа

— На сдачу. За три хозяйства шесть пудов. Немцы наложили такой налог. Что поделаешь, надо отдавать.

— Если есть чем.

— Да нашлось. Все-таки колхозный ячмень сами убрали. И разделили. Запаслись. Не то что в колхозные годы.

Евген опустился на скамью, подвинул стул Азевичу.

— Садись. Может, не очень спешишь?

— Да как тебе сказать, — смешался Азевич.

— Так хоть поужинаем. Все-таки друзья были. Сколько не виделись? Года четыре?

— Четыре, да.

— Ну. Я же в этой школе три зимы проработал. Значит, четыре, как из райкома.

Как из райкома — четыре, посчитал и Азевич. Да месяцев восемь побыл под арестом. Пока не выпустили. Азевич все дрожал, чтобы не взяли его самого — за связь.

— Ну так как живется? Под новой властью? — немного освоясь в чужой избе, спросил Азевич.

Евген, не ответив, поднялся, негромко окликнул сестру:

— Нам в боковушку чего перекусить...

— Туда? Хорошо...

Сестра зажгла под потолком лампу с закоптелым стеклом, убавила огонь, чтобы меньше выгорало керосина, и принялась собирать ужин. Евген повесил на гвоздь телогрейку, помыл в углу руки, предложил помыть и Азевичу. Тот, однако, мыть руки не стал, не стал и раздеваться. Он только начал согреваться в шинели после недавней стужи и не хотел растратить уже накопленное в избе тепло. И все внимательно следил за движениями, жестами, словами и даже оттенками голоса своего недавнего друга, стараясь определить его отношение к себе. Наверно же, Евген знал или хотя бы догадывался, откуда появился Азевич в этот вечер. Но ничего подозрительного в его поведении Азевич заметить не мог. Было похоже, что тот мало интересовался гостем. Или полагал, что тот сам о себе расскажет.

Прошло немного времени, и они уже сидели в темноватой боковушке с диваном и небольшим при нем столиком. Лампа из соседней комнаты тускло светила через открытую дверь. Стол был в тени, на нем белели пустые две тарелки, тарелка с салом и хлебом. Перед тем как сесть к столу, Евген куда-то исчез и, привычно прихрамывая на левую ногу, вернулся с бутылкой и двумя стаканами.

— Вот, за встречу. А ты, может, бы разделся?

— Нет, знаешь, прозяб...

— Ну, тогда погреемся!

Он налил два полных стакана, один пододвинул Азевичу, и они молча выпили, стали закусывать огурцами.

— Смотрю, вроде неплохо живешь, — помедлив, сказал Азевич.

— Да уж как есть, — неопределенно отозвался Войтешонок. — Лучше не получается.

— В такое время...

— В такое время недолго и загреметь. На тот свет. Вон в местечке Свирида из райфо[9]... Ты же знал его, наверно? Вчера повесили.

— Свириду?

— Ну.

— А братья Фисяки?

— А что Фисяки? Фисяки служат. В полиции. Стараются. Сами вешать будут.

Азевич ненадолго примолк, обескураженный смертью Свириды. Когда формировали партизанский отряд, этого Свириду не взяли: возражал Витковский. Мол, бухгалтер, беспартийный и вообще мало разбирается в политике. А вот в чем-то разобрался.

— А я вчера Городилова схоронил, — сказал Азевич.

— Убили?

— Помер. Простудился и помер.

— Знаешь, все перемешалось. Свириду повесили, а Дашевский вернулся.

— Ну? Вернулся? Он же в армию пошел.

— Пошел. Попал в окружение и вернулся. И уже руководит районной управой. Не гляди, что был первым секретарем райкома. Доверили.

— Удивительно! Как же так?

— А вот так. Когда меня посадили, он первым отреагировал. Будто я враг народа и так далее. Топил, как только мог. Смотри, и теперь топить будет.

— А тебя немцы... Не трогают?

— А за что меня трогать? Я с лесом не связан, саботажем не занимаюсь. Опять же я пострадал от большевиков. Это сейчас учитывается.

— А к себе не вербуют?

Евген помедлил с ответом, налил еще в стаканы.

— Было. Вот и сегодня в местечке. Приглашали в управу.

— Ну?

— Нет, я инвалид. Не имею здоровья. И немного пожить хочу. Для себя лично.

— Если бы это было можно — для себя лично, — вздохнул Азевич.

— Мне еще можно. Вот тебе нельзя. О тебе в районе известно, что ты в лесу. У Витковского. Тебе, конечно, теперь одна дорога.

Азевич неприятно поморщился, настороженно застыв от стука дверей в сенях. Но это пришел старик, звякнул ведрами. Евген повернул голову.

— Тата, ты это — подожди поить. Пусть постоит еще.

— Пусть постоит. Я не сейчас...

— Да. А то... Быстро ехали, вспотел. Ну так возьмем понемногу?

Они еще выпили — охотно Войтешонок и без особой охоты Азевич. Он давно уже не пил водки, и теперь у него непривычно закружилась голова, стало неприятно и тревожно.

Может, не надо было заходить к Войтешонку. Ну а куда заходить? Нет, все же его бывший друг не такой, как может показаться, он не выдаст. Если бы только его можно было сагитировать на борьбу!

— Колхоз развалился? — спросил он, чтобы не касаться личного, не очень приятного Войтешонку.

— С первого же дня, как наши отошли. Разделили землю, скотину. Урожай собирали единолично. Молотили каждый себе. Правда, было негде — гумен же мало осталось. Мы в тристене[10] кое-как обмолотили.

— А заготовки?

— Заготовки само собою. Как и в колхозе. Сдали, и еще осталось.

— И много осталось?