Стужа

— Да больше, чем при колхозах. Можно сказать, этот год мужики с хлебом будут. Не то что когда-то: триста граммов на трудодень. Вон в том году отец коней пас, Зоська в полевой работала. Пошел на окончательное распределение — принес в торбочке. Заработок за год.

— У вас бедный колхоз, — сказал Азевич.

— Бедный. А где он — богатый? «Пограничник»? Ну там побогаче, потому что земли получше. Там на трудодень по полкило вышло. А у остальных?

Разумеется, жили не богато, бедно жили, хлеба хватало только до весны. Картошки тоже. Но это тогда мало заботило начальство, гораздо больше — выполнить план, поставки, выплатить налоги, самообложение, заем. Считалось, что крестьяне как-нибудь прокормятся — с огородов, от коровок. Первой заповедью было обеспечить город, исполнить свой долг перед государством.

— Но кто же воевать будет? — сказал Азевич. — Или так и останемся под немцем?

— А это уж как хотите. Мне, например, и под немцем неплохо. Может, получше даже.

— Вот как! — вырвалось у Азевича.

— А что? Что я заслужил у Советов? Работал как проклятый в райкоме, ночей не спал, недоедал, мотался по району. Коллективизация, индустриализация, классовая борьба. А что заработал? Тюрьму. Знаешь, как меня там били? Резиновым шлангом по почкам, карандаши между пальцев затискивали. Да еще признавайся им черт знает в чем. Что в организации белорусских фашистов состоял. Нигде я не состоял — я был честный большевик. Бедняцкий сын. Инвалид с детства.

— Однако выпустили.

— Выпустили? А как выпустили? Испаскудив тело и душу, выпустили. Они же меня в сексоты подписали.

Азевич удивился — не тому, что Войтешонка завербовали в сексоты, а что тот говорит об этом. Никогда никто и нигде ему в том не признавался, а этот, гляди, признается. Впрочем, теперь чего уж бояться? Теперь бояться было нечего — Азевич ни с какой стороны не представлял для него опасности.

— Так что, видишь, я агент НКВД. А ты, может, тоже агент? — вдруг спросил Войтешонок, уставясь в него взглядом.

— Нет, что ты...

— Конечно, ты не признаешься. А мне почему не признаться своему человеку? Я же — не немцу, правда? — улыбнувшись, закончил Евген.

— Я все-таки думал, что ты человек надежный. Помню, как работали...

— А я и надежный. Не бойся, не выдам. Не побегу к Дашевскому. Но и листки ваши на стенах клеить не буду. Вон в Залесье поклеили — ребята из семилетки. Теперь сидят в подвале, в полиции. Матери ревут, рвут на себе волосы: постреляют ребят. Борцы называется!

Азевич напряженно размышлял, стараясь что-то определить в Евгене, хотя его друг в общем становился ему понятен: обжегся на советской власти. По своей ли вине или по чужой — неизвестно. Но, по всей видимости, теперь их пути окончательно расходились. Евген останется — хозяйствовать на отцовском подворье, ухаживать за лошадью, кормить кур и свиней. Вернется к истокам, в крестьянскую жизнь, которой недобрал в молодости. Что ж, может, это не так и плохо. Ну а вот Азевичу из объятий войны, наверно, не вырваться, война вцепилась в него, как злой пес, — зубами и когтями.

— Знаешь, Евген, — сказал он. — Позволь мне спрятаться у тебя. На какую неделю.

— Спрятаться? — переспросил Евген и вслушался. В боковушке были слышны шаги, это прохаживался по избе отец, а так всюду было тихо. — Нет, не могу. Прости, но не могу.

Он встал со стула, прошел в другую половину, но скоро вернулся с портсигаром и спичками.

— Закуришь? Нет? Ах, да ты же и тогда не курил. Не научился... Знаешь, не могу я тебя прятать. Если что — подумаешь: выдал. Опять же у меня отец, сестра. Ведь я за них в ответе. Так что ты уж где-нибудь в другом месте. У какого-нибудь активиста. Я, знаешь, уже не активист.

— Не активист, — скупо подтвердил Азевич.

— Хлеба, ну там продуктов — это пожалуйста. Это теперь мы имеем. Ешь и с собой бери. А прятать — извини.

Он враз поскучнел от непосильной для него просьбы Азевича, как, наверно, и оттого, что вынужден отказать другу. Азевич тоже опечаленно нахмурился. И что ему теперь делать? Где переночевать? Даже если его здесь оставят до утра, как утром уйти из деревни? Увидят — узнают. Так что, пожалуй, надо прощаться, думал Азевич.

— Ну что ж, спасибо за ужин, — сказал он, давая тем понять, что собирается уходить, и тая слабую надежду, что, может быть, Евген еще передумает, начнет уговаривать остаться. Хотя бы на ночь. Но Евген, похоже, не собирался передумывать и спросил о другом:

— Если не секрет, куда путь держишь?

— А вот это секрет, — грубовато сказал Азевич.

У него уже пропало желание продолжать разговор; в самом деле, надо было решать, куда податься.

— Желаю удачи! — добавил он и поднялся с дивана.

Войтешонок также встал, приподняв плечо, скособочился возле стола.

— Какая удача! Сберечь бы голову...

— Вот и береги.

Не сказав больше ни слова, Азевич вышел из избы.