Стужа

Ему, в общем, нравилась эта ее уверенность, да он и не сомневался, что ее примут и в члены партии. Чтобы такую ладную, образованную женщину да не принять? Ведь принимали и не таких — темноватых, малограмотных, правда, зато ударниц или активисток, как на льнозаводе в местечке. А Полина умница, к тому же красивая. Недаром из школы, где она работала зиму, взяли в женотдел райисполкома. Теперь они вместе со старой большевичкой Шварцман руководят всеми женщинами в районе. Вот такая Полина Пташкина. И эта женщина теперь лежит рядом с ним под одним тулупом и ласкается к нему. Неужто она полюбила его? А почему бы и нет? Разве он какой-нибудь глупыш, замухрышка — сильный и рослый парень, не глупее других. Может, стеснительный немного, не очень смелый с девчатами. Но, говорят, некоторым девчатам даже нравятся такие — стеснительные, не нахальные. Значит, и он чего-то достоин, даже — любви. От этой сладостной мысли становилось радостно, Егор живо подрастал в собственных глазах. «И это... Давно ты полюбила меня?» — спросил он и замер, полный внимания. — «А сразу, как увидала», — ответила она. «Правда?» — «Конечно. Иначе разве я бы пришла к тебе и этак... отдалась». — «Ну спасибо», — почти растроганно сказал он. Она тихонько и радостно засмеялась. «Спасибом не откупишься». — «А чем же?» — «Любовью, медведька, любовью...»

Ну, безусловно, любовью, разве он не готов полюбить ее. Да он уже и любил, и готов был для нее на все. Хотя бы и жениться на ней. Правда, тут не миновать некоторых препятствий, первое из которых — отношение родителей. Мама, может, и была бы рада, что не на Насточке, католичке. Но ведь Полина большевичка, безбожница, что, пожалуй, и еще хуже будет. Хотя что мать? Нынче не те порядки, чтобы слушаться матерей, следовать обветшавшим обычаям предков.

На рассвете она еще спала под тулупом, а он слез с кровати — надо было позаботиться о лошади. В избе никого не было, кроме хозяйки, внесшей из сеней груду намерзших поленьев. На загнетке горела коптилка, и он, тихо сказав: «Добрый день», вышел во двор.

Обратно вернулся нескоро. Возился в хлеву, долго дергал из стожка сено для Белолобика. Когда вошел в избу, посередине стола в большой сковороде уже вкусно пыхтела яичница, хозяйская дочь нарезала хлеб. Он поздоровался с хозяином, с Зарубой, который в подтяжках прошел по избе с полотенцем в руках. Полина уже сидела в конце стола и спокойно взглянула на него. Он на секунду задержал свой взгляд на ее милом личике, но ничего на нем не заметил. Все, как всегда. Как всегда, на людях она его вроде и не замечала. Будто вовсе не с ним переночевала под одним тулупом. Егор немного удивился, но подумал: а может, так и надо? Может, так заведено у передовой пролетарской молодежи?

В тот раз они возвратились из поездки немного раньше, чем обычно, и Полина сразу побежала в здание райкома, где размещался ее женотдел. За всю дорогу она не сказала ни слова, лишь на прощание бросила: «До свидания» — одно на двоих с Зарубой. Заруба, как всегда, молчал, наверно, полный собственных мыслей. Высадив пассажиров, Егор налегке поехал в конюшню. Он уже не мог думать ни о чем другом, кроме как о Полине, которая взбудоражила все его мысли. Очень хотелось видеть ее — на улице, в исполкоме. Как назло, занятия в комсомольском кружке были прерваны в связи с отставанием темпов коллективизации, весь районный актив был брошен в деревню. Несколько раз Егор порывался зайти в райком, но вечером не был уверен, что застанет Полину. Другого времени у него не было — почти каждый день они мотались с Зарубой по деревням, далеким и близким. Иногда ночевали там в крестьянских домах, школах или сельсоветах, и каждый раз он вспоминал ночлег в Трикунах и Полину.

Спустя несколько дней она пришла к нему сама. Только он вернулся из поездки в свою холодную ригу, как кто-то тихонько подергал дверь. Он удивился, но открыл — и она легонько впорхнула в комнату. «Что, не ждал? А я без ожиданки. Как ласточка, почуявшая весну...» — «Ласточка моя...» — «Нет, нет, не обнимай меня, дай я сперва тебя поцелую. Ну, добрый вечер, медведька...»