Стужа

Тетка ушла, а ему стало неспокойно на душе: все-таки сапог мог вызвать подозрение — явно мужской размер. Но, может, как-то обойдется, куда же ему с босой ногой? И он подумал, уже не в первый раз: когда организовывали партизанщину, как скрытничали, как старались, чтобы никто ничего не увидел, ни о чем не догадался. Намеревались обходиться только собственными припасами, иметь дело лишь со своими кадрами. И где они теперь, эти припасы, эти проверенные-перепроверенные кадры? Нынче вот — тетки. И что бы он делал, если бы не эта, никому в районе не известная тетка? Теперь на нее вся его надежда, от нее все спасение.

Азевич решил идти, как стемнеет, через поле, обойдя тот ужасный овраг. В сарае высмотрел удобную палку, стоявшую возле косяка у ворот. Хорошо, что снегу в поле насыпало еще немного, едва притрусило жнивье на пашне, можно было идти напрямую. Главное — добраться до Костюковки. Он припомнил кое-кого из довоенных знакомых, наверно, они помогут. И свяжут его с ребятами из Голубяницкой пущи. Иного выхода у него не было.

Да, следовало выбираться отсюда и начинать все заново. Опять мучиться, голодать, терпеть страх и стужу. Бороться. Что следовало бороться, в этом он не испытывал сомнений. Если они захватят, истребят, разопнут на кресте народ — не останется ничего. Ни прошлого, ни будущего. Значит, бороться за будущее. Но, пожалуй, и за прошлое тоже? То, что пережито с болью и обидой. Но ведь это ужасно! Вот положение, будь оно проклято. И никакого выбора...

Все-таки, однако, должно же что-то перемениться, пытался убедить себя Азевич. Вечно не может так продолжаться. Как было — не должно! Все-таки с народом так невозможно. Даже и этот народ имеет какое-то право на человеческое отношение к себе. Чем он виноват, где и когда преступил закон? Божеский или человеческий? Чересчур много терпел? В прошлом и в нынешнем. Хотелось верить, однако, что после пережитого, после кровавой бани-войны наберется нового ума. Не может быть, чтобы такая война ничему не научила. Хотя бы прибавила толику чувства собственного достоинства. Нельзя же всегда, всю историю, жить в рабстве и унижении. Повиснув на кресте, даже не плакать.

Впрочем, у него, Азевича, все было загодя определено. Первый заход окончился неудачей, надо было начинать следующий. Пока не кончатся силы. Или не грянет погибель.

Такова судьба. Судьба его поколения. Да и народа тоже. Что же еще остается? До конца драться за советскую власть...

Весь тот день Азевич терзался горькими мыслями и ждал тетку. В тревожном ожидании просмотрел все глаза, вглядываясь в щель, раза два вставал, хромая на босую ногу, ходил туда-сюда по свободному пятачку в сарае. Иногда его охватывала тревога: а вдруг она не придет? Или с ней придет еще кто-то? Но она пришла одна, как всегда, тихонько открыла половинку ворот и так же тихо притворила ее.

— Вот ваш сапог. Подбил Кривеня. Говорит, а другой где? Да, говорю, другого нет. Как, говорит, нет? Ну соврала неловко. Пять яиц отдала и еще пять должна осталась.

— Десять просил?

— Десять.

— Ну и шкуродер ваш Кривеня.

— Не шкуродер, он добрый. Выпивает только. Ему бы самогонки, но у меня где же та самогонка? Две курочки только.

Азевич натянул сапог и сразу почувствовал себя увереннее. Если бы только побольше сил. А то даже закружилась голова. Тетка тем временем подала ему узелок с едой.

— Вот, много не клала, чтоб вам тяжело не было. Все-таки после болезни... Ну так береги вас Бог.

Они вышли из ворот и остановились на углу сарая. Уже совершенно стемнело. В белой сутеми лежала околица, по краю ее тянулась заснеженная гривка кустарника. Все-таки он был слаб, шатался от ветра, но менять своего решения не стал. Пойдет. Может, разойдется, в дороге станет полегче. Мороз был небольшой, ночь светлая, может, не заблудится. Местность он немного помнил, насколько ее можно было запомнить в метель.

— Ну, теточка, спасибо тебе!

— И тебе счастливо.

Он слегка обнял ее одной рукой и шатко ступил в снег. Потом, не оглядываясь, пошел возле кустарника, не очень ловко помогая себе палкой. Отойдя, вспомнил, что так и не спросил у тетки ее имя. Оглянулся, но возле сарая никого не увидел. Может, ушла, а может, стояла, невидимая, под черной стеной.

Он, не стесняясь, перекрестился. Наверно, впервые за войну. Даже смутился, потому что не крестился с детства. Ни парнем, ни тем более взрослым, когда работал в районе. Но чувствовал, что теперь было в самый раз — по крайней мере, не помешает. А то и поможет. Ему, и тетке, и всем, кто очутился в беде. Потому как — кто же еще им поможет?

Он далековато уже отошел в ночи от сарая, впереди серели заснеженные заросли ольшаника, когда вдруг услышал какое-то движение сзади и обернулся. По его следам от сарая вприпрыжку бежал большой черный пес. Азевич остановился, поднял палку, но и пес тоже остановился. Не залаял — молча натопырил холку и ждал. Азевич негромко крикнул: «Пошел прочь!» — и замахнулся палкой. Пес не побежал, лишь злобно зарычал на него. Постояв немного, Азевич сделал несколько шагов к лесу, и пес также осторожно пошел по его следам.