Стыд

По правде говоря, Лузгин не знал подробно, о чем ему беседовать со вдовами. Первоначальный замысел, казавшийся таким щемяще лиричным и теплым — вспомнить молодость, дружбу, непростые замечательные годы, на время оживить ушедших и ушедшее, — теперь представлялся ему ненужным, жестоким допросом трех несчастных старух, угрюмо восседавших за столом, спрятав руки под скатертью, и перестреливающихся взглядами. И тогда Лузгин стал рассказывать сам: он бывал на буровой у Коркина, помнит Низовских по областной партконференции и слету молодых нефтяников, а у Сейфуллина брал интервью для программы «Время» о наклонном бурении, но сюжет зарубили как скучный и слишком заумный, народу это не понять и, стало быть, не нужно вовсе. Зато его отец с Сейфуллиным встречался часто и даже думал перейти к нему в контору бурения, но предложили место в главке, плюс ко всему семейные причины, вот он и не поехал.

— Я помню вашего отца, — сказала Сейфуллина. — Вы на него похожи.

— Ничего удивительного, — усмехнулся Лузгин. — Я теперь уже старше, чем папа.

— Он такой горластый был… Водки выпьет и давай украинские песни петь.

— А что, твой не пел-то? — спросила Коркина. — Тоже орал будь здоров. Как заведет «Черемшину»! И водочку пивал, пивал…

— Я что и говорю, — ответила Сейфуллина. — Сядут русский с татарином и украинские песни орут. Зато твой Коркин, как бутылочку примет, обязательно пел «Я люблю тебя, жизнь».

— А как они ругались! — вступила старушка Низовских. — Ваш отец — он по газу бурил, а наши все — по нефти. Как сойдутся — вечная ругань и спор: у кого бурить труднее. Ваш-то, хоть и один, наших троих перекрикивал. Да такие злые станут, кулаками машут, по столу стучат…

Лузгин сказал:

— Очень похоже. У нас и дома было то же самое.

— Сами-то, выходит, по папиной дорожке не пошли? — спросила Коркина, как спрашивают о болезни.

— Увы, — сказал Лузгин, — так получилось. Правда, отец и не настаивал. А вот теперь, когда вспоминаю то время, все больше думаю, что папа расстроился все-таки, но я был молодой и глупый и ничего не понял.

— И хорошо, — произнесла Сейфуллина, — и правильно. Собачья была работа у наших мужиков, и не машите на меня руками — собачья, говорю, собачья, твой Коркин тоже так считал. А твоего во сколько лет радикулит скрутил? И сорока-то не было, а уже на инвалидность отправляли…

— Но ведь платили, и неплохо, — осторожно заметил Лузгин. — И ордена давали.

— Ты, Зина, это зря, — сказала Коркина. — Если бы они свою работу не любили, не гордились бы…

— Ну, и до чего они догордились? Наши хоть, — Сейфуллина кивнула в сторону Низовских, — не дожили, а твой-то дожил, двадцать лет на пенсии сидел да смотрел, как другие все расхапывают да растаскивают. Много ему перепало-то, а, лауреату твоему? За Героя-то, — слава богу, совесть у людей проснулась, — доплачивать стали, а за Ленинскую премию-то шиш! Я уж про ордена не говорю… А после войны, я помню, за ордена платили, вот!

— Нельзя же все на деньги, Зин, — печально сказала Низовских. — И товарищ прав: получали хорошо, и премии всегда. Я помню, в семьдесят четвертом первый раз на юг поехали, бесплатные путевки в санаторий и еще тысяча рублей с собой. Так жили же чудесно, ни в чем себе не отказывали и еще четыреста обратно привезли.

— Так то же при советской власти! — Сейфуллина воздела руку, растопырив пальцы. Лузгин представил: ей бы кепочку сейчас и броневик… И еще он подумал: как в женах отражаются мужья, какой неизгладимый отпечаток мужнего характера столько лет хранят в себе эти разные женщины: жилистая строгая Сейфуллина, большая мягкая Низовских, маленькая крепенькая Коркина…

— Я вас прекрасно понимаю, — сказал Лузгин, — во многом с вами соглашусь. И все-таки я вас прошу: пожалуйста, припомните сейчас какой-нибудь самый яркий случай, эпизод, который был в вашей жизни, ведь было же хорошее, ведь есть что вспомнить, правда? И пейте чай, если хотите, я согрею, вон чайник стоит.

— Да ну его, — сказала Коркина, — вы нам лучше коньячку налейте, если можно.

— Да почему нельзя? — Лузгин взял со стола бутылку «Ахтамара» и лихо, с хрустом, открутил ей голову.

— А сами-то? — спросила Коркина, когда Лузгин разлил коньяк по рюмкам.

Помянули, не чокаясь, надолго замолчали. Чтобы заполнить паузу, Лузгин спросил: как дети, внуки… Низовских сразу приободрилась, стала сыпать именами и должностями, Коркина старательно поддакивала (Лузгин вспомнил: у нее не было детей), но бабушка Сейфуллина и тут осталась верна себе.

— Да мыкаются люди, говорите прямо!

— Ну, скажешь тоже: мыкаются…

— А что, разве не так? Как всем оклады сократили и перешли на премиальную систему, все же дрожат, все мыкаются. Никто ж не знает, сколько он получит! Базовую ставку в три раза срезали, а дальше — как решит начальник. Может и десять окладов накинуть, а может и ни одного, и жаловаться некому. Да еще эти баллы придумали.

— Какие баллы? — не понял Лузгин.