Стыдная тайна неравенства

— пишет американская журналистка Джорджи Энн Гейер. — Можно было подумать, что он контужен или одурманен наркотиками. Когда Кастро обвинил его в участии в наркобизнесе, подсудимый смог сказать только одно:

— Если даже мне будет грозить смертная казнь, моя последняя мысль будет о Фиделе и о Великой революции, которую он дал нашему народу.

Всё это напоминало московские процессы ранних 1930-х, когда ни в чём невиноватые соратники Сталина вставали в суде один за другим и красноречиво требовали, чтобы их присудили к смертной казни… Арнальдо Очоа, как и подсудимые в Москве, скорее готов был умереть, чем допустить, что он прожил свою жизнь, служа ложным идеалам".15

Действительно, разочароваться в идеале всегда тяжело. Но, похоже, что для людей, преданных партии, это было нечто большее, чем просто слияние с единомышленниками в общем служении идеалу. Сила! Безжалостная, всесокрушающая сила — вот чему они поклонялись. Как писал Маяковский, "партия — это рука миллион-нопалая, сжатая в один громящий кулак". "Я счастлив, что я этой силы частица…" И в этих словах — не просто поэтическая экзальтация. От причастности этой силе кружилась голова. Поэт делится с нами самыми искренними, самыми горячими своими чувствами. Пусть нам они незнакомы — но мы обязаны вслушаться в его слова хотя бы потому, что он заплатил за эти чувства собственной жизнью.

И ещё Маяковский — не писал, скорее — кричал: "Единица — ноль, единица — вздор, голос единицы — тоньше писка".

По сути, в этих двух цитатах поэтически воссозданы два главных кумира, которым поклоняется страстный революционер: сила и равенство. До тех пор пока ведётся борьба со старым режимом, он может не замечать опасной несовместимости этих своих идолов. А несовместимы они потому, что сила может быть только у организации, спаянной строгой дисциплиной. То есть построенной на безоговорочном подчинении нижестоящего вышестоящему. То есть при наличии прочной лестницы неравенства.

Именно этого противоречия так боялись вожди анархизма, именно поэтому они так отталкивались от теории и практики марксизма-коммунизма.

Обладая поэтической чуткостью, Маяковский наткнулся на это неодолимое противоречие намного раньше других революционеров. Если "единица ноль" — значит и ты ноль? Значит, и твой голос, которым ты бросал вызов Богу ("Я думал, что ты всесильный божище, а ты недоучка, крошечный божик") — тоньше писка? Значит и тебя может легко раздавить "рука миллионнопалая"? Не "любовная лодка разбилась о быт" (это было лишь последней каплей) — два самых страстных увлечения высоковольтного уравнителя столкнулись в душе поэта и привели его к самоубийству в 1930-м году.

Семь лет спустя это же коренное противоречие привело к общенациональной катастрофе неслыханных масштабов.

Произошло то, что предсказывал Бердяев в своей книге "Философия неравенства", анализируя ход любой революции: "Свобода расковывает безудержную волю к равенству и таит в себе семя самоотрицания и самоистребления… Демократия истребляет самые основы либерализма, равенство пожирает свободу… Это процесс фатальный".16

Партийная иерархия в первые годы после захвата власти во всех странах имела, казалось бы, естественное распределение на лестнице внутреннего неравенства: высоковольтные (троцкие, каменевы, тухачевские и им подобные), проявившие себя в годы революционной борьбы и гражданской войны, — наверху; низковольтные рядовые участники — в нижнем эшелоне. Но эта ситуация была крайне тягостна для низковольтного партийного большинства. Под давлением их глухого недовольства шло постепенное, а затем и ускоряющееся оттеснение прежних героев с занимаемых постов. Вся постройка из куполообразной превращалась в некий барак с высоченным шпилем.

И обломки купола с треском рушились вниз.

А острие шпиля — верховный вождь, первый секретарь, Большой Брат — возносились всё выше и выше, на немыслимую вершину власти.

Потому-то и не было серьёзной оппозиции этой внутрипартийной перестройке, потому-то и каялись подсудимые на показательных процессах, что инстинктивно все чувствовали: это единственный логический выход, единственный способ сохранить обоих кумиров — Силу и Равенство.

Сила в лице верховного вождя делалась осязаемой, зримой, головокружительной.

Равенство, при сохранении партийной иерархии, тоже было невыдуманным. Ибо любой мелкий партийный чиновник мог мысленно сказать своему боссу: "Ты распоряжаешься мною не потому, что ты лучше меня, а потому что партия, вождь поставили тебя на это место. Завтра нас поменяют местами — и ты будешь так же ползать передо мной на животе".