Sub specie aeternitatis

Безобразный, давящий факт русского самодержавия сузил сознание передовых представителей русской интеллигенции и исказил их перспективы. Под влиянием этого тяжкого кошмара русской жизни наша передовая интеллигенция слишком «монистически» и однобоко поняла социально-политическое движение, сложность и многообразие освободительных задач стушевались и в перспективу совсем как-то не вошли запросы религиозного сознания, не было сознано огромное значение религиозной реформации[312], самым тесным образом связанной с политическим освобождением России. Как бы мы ни смотрели на православие, христианство и религию вообще, было бы нелепо и не исторично думать, что в России, освобожденной от гнета самодержавия, не будет никаких религиозных запросов и никакого свободного уже воплощения религиозного сознании. То учредительное собрание, которое призвано будет создать свободную Россию, не властно упразднить религию, но оно может и должно освободить религию, провозгласить и гарантировать свободу совести, как самый незыблемый параграф «декларации прав человека и гражданина» и, таким образом, дать возможность и православной церкви превратиться из министерства исповедания, подчиненного русскому царю, в свободную религиозную организацию, преследующую религиозные цели. Поэтому религиозное движение несомненно будет иметь у нас политическое значение и займет свое место в сложной и многообразной освободительной борьбе. Политически оппозиционными могут оказаться не только свободные религиозные искания нашей интеллигенции и сектантское религиозное движение в народе, это само собой ясно, но и сама православная церковь, если она оправится от «паралича», о котором говорил Достоевский9*, проникнется живым духом и сознает свое христианское призвание[313]. И в качестве посторонних свидетелей мы должны признать, что на почве православного христианства возможно движение, направленное против самодержавия, движение, выставляющее на своем знамени: свободу совести, освобождение церкви от гнета государства и требование христианской политики. В личности Победоносцева воплощен не столько дух русского православия, сколько дух русского самодержавия и была бы глубокая внутренняя логика в ненависти искренних представителей духовенства к хозяйничающему в церкви министру русского царя. По истинно христианской логике давно пора было бы изгнать из храма Божьего торгашей, совершающих" постыдный торг религиозной совестью в интересах полицейских, во имя иного бога, бога государственного насилия и гнета. На знамени обер-прокурора святейшего

Синода Победоносцева, и исторической православной церкви, поскольку она перед ним холопствует, написан идеал низменного государственного позитивизма, а не идеал религиозно-христианский.

Католицизм пал потому, что в нем церковь превратилась в государство, церковь пожелала быть хозяином земли и сделала государство орудием своих землевладельческих целей. Католический клерикализм основан на принижении церкви до государства с его материалистическими насильственными способами действий, и это падение церкви сказалось в кострах инквизиции. Но во всяком случае католицизм сыграл крупную творческую роль в истории, психологические переживания католицизма чувствуются еще в современном социализме. Православная же церковь не играла такой самостоятельной роли в русской истории, она была орудием государства, религия ставилась в унизительно подчиненное положение к самодержавию. Искренно и глубоко религиозные натуры, которые видят в православии единственную истинную религию, должны признать, что православная церковь еще не создана, и им остается мечтать об идеальном типе клерикализма, в котором государство превратится в церковь и насильственный полицейский союз будет заменен религиозным союзом любви [314].