Суббота навсегда

В стране, откуда я уехал, все было национальным достоянием. Национальное достояние делилось на одушевленное и неодушевленное. Первому нельзя было выезжать, второе нельзя было вывозить. Но едва с первым у государства возникли неуставные отношения в виде повсеместных отъездов, как потребовалось сразу же регламентировать вывоз второго. Голыми и босыми уезжают ведь только на словах. На самом деле взять с собою можно было девяносто долларов, обручальное кольцо, банку икры (а это, между прочим, полтора миллиона икринок) и многое-многое другое, при условии, что оно — плохое, для чего производилась экспертиза со знаком минус.

«Это очень хорошо, что нам очень плохо», — пел в духе Орвелла доктор Айболит, очутившись со своими интеллигентными зверюшками в плену у Бармалея. (Вообще-то жанр «фиги в кармане», да еще сдобренный советской попсой, меня всегда отталкивал. Типичный представитель — Шварц-драматург. Кстати, не в последнюю очередь в связи с ним мне кажется дикой мысль о благотворности советской цензуры, делавшей якобы из этой фиги «пэрсик». Но неважно, сейчас речь о другом.)

Можно увезти скрипку. А некоторым это даже необходимо. Но если скрипка хорошая, это очень плохо. Квазиорвелловская частушка сразу переворачивалась с ног на голову: это очень плохо, что нам очень хорошо, ибо чем нам хуже, тем нам лучше. И глядишь, у матери Кости Козлова (шевалье де ла Бук) не стало коровы. Другими словами, мы приближаемся к Рощину.

С древнейших времен, а уж с томсойеровских точно, мальчишки собирают всякую чепуху, которая, случайно, может оказаться и не чепухой, хотя в целом это все же чепуха: серебряные шишечки. (Как мы помним, главное достояние Тома Сойера.) Я уже перебирал публично свои сокровища, но не будем на этот раз отсылать читателя к соответствующей странице, а в виде особого сервиса сами доставим ее сюда.

«Извольте взглянуть — говорилось там — на:

очищенный от земли затвор

погон курсанта летного училища

два билета в Михайловский театр (по одному бабушка в 25-м году ходила слушать „Похищение из сераля“, по другому я — „Поворот винта“ в 61-м; номера кресел совпадали)

перевязанную розовым сапожным шнурком пачку писем на идиш, начинавшихся словами „Майне тойре тохтэрл Мэрим“

дореволюционные и иностранные деньги, как-то: ветхую рассыпавшуюся „катеньку“, казначейский билет с изображением сибирского охотника (скоропечатня Колчака), сто аргентинских песо 1951 года, „десять червонцев“ с Лениным и столько же мильрейсов с портретом худощавого господина во фраке и с хризантемой в петлице — португальского короля

покрытый эмалью темно-вишневого цвета сочный наградной крест

женский лакированный каблук с тайником (в котором гремел погремушкою лошадиный зуб)…»

Но если мальчишки со времен Марка Твена не изменились, то о взрослых этого не скажешь. Серебряная шишечка, главное достояние Тома Сойера, сегодня, вероятно, была бы сочтена «народным достоянием, не подлежащим вывозу». Во всяком случае, из моих ценностей без предварительных и дорогостоящих хлопот я мог бы взять на память о России лишь конский зуб в каблуке да два использованных билета в театр, и то один из них пришлось бы везти контрабандой: отпечатан до 1947 года. Прочее же являло собою:

запчасть огнестрельного оружия

принадлежность армейской формы

рукописный материал

коллекцию дензнаков

предмет старины.

Со всеми вышесказанными сокровищами я поступил, как издревле поступали в таких обстоятельствах: зарыл их возле колодца, завернув в полиэтилен из-под чего-то импортного.

Время по-всякому изменяет облик места: бывает, что вишневый сад срублен, а бывает, что приходится продираться сквозь заросли дикой вишни там, где некогда шумели народные собрания. В моем представлении, все, относившееся в поселке Рощино к «городскому типу», должно было дать железобетонные метастазы. Я ожидал увидеть третьесортное зодчество, косоротые хрущобы и был несказанно удивлен противному: все быльем поросло, Колхозная, по которой ездили грузовики, превратилась чуть ли не в тропку.

А вот и мельница… А ведь на калитке еще крючок моей поры. Балкона нет, торчат два ржавых укоса. За местного ворона старуха. Гримеру трудиться не понадобилось бы: седые патлы цвета ваты, пролежавшей всю зиму между рам; от глаз остались две мутные точки, остальное затянуло; рот — обезгубел; хребет согнут в дугу; не то чтоб «в лохмотьях и полунагая»,^[144] но и одеждой эту массу напяленного на нее тряпья тоже никак не назовешь. Завидела меня и идет навстречу. Сразу догадалась, кто я этому дому.