Суббота навсегда

              Довольно. Хватит половинки,
Не поперхнуться чтоб. Ну, где оно,
Заветное кольцо… Бросаю, все.
Жду дорогих гостей. Как там поется?
Хозяин просит дорогих гостей
Пожаловать к столу? Блаженство рая…
Гордячка, я, Хуанчик, никогда
Не знала счастия, ниже когда
Мой слух

ласкал твой взор. Ниже когдаПопроще, погрубей хотелось пищи.
Ни в детстве, подле милых старичков,
Ни в материнстве сладостном, когда,
От груди отлученный лишь вчера,
Другие груди уж клюет твой сокол,
Чему ты, мать, свидетельницей пылкой.
И вот теперь я говорю сама:
Я счастлива.
Кинжалом, как ключом,
Лопатку отопру ему. И будет
Еще минуты три мне наслажденье
Мгновенье заклинать: «Остановись!»

Когда дончик Хуанчик возвратился в гостиную розового дерева, он увидел под «недостойными сводами» такую сцену. Толедан, притянув за наперсный крест монсеньора к себе и брызжа ему в глаза слюной, шипел:

— Думаете, я не знаю, что ваша песенка спета, пьемонтская вы обезьяна?

Епископ Озмский, чей профиль в этот момент еще более обычного походил на профиль индейского божества, сокрушаемого испанским конкистадором, повис на пунцово-красном плаще его светлости, без конца повторяя — хриплым шепотом:

— На цепь сядешь… в Сан-Маркос… к родственничку своему… за сыном на костер пойдешь… будешь молить девяносто тысяч принять, собака…

Дончик Хуанчик почтительно ждал.

— Что ее светлость? — спросил у дончика Хуанчика дон Хуанище деловито-одышливо, отпуская монсеньора; тот резкими коротенькими движеньицами — человека, которого только что оскорбили действием, — приглаживал измятый, выбившийся наружу воротничок, потом заправил под него съехавшую и тершуюся о голую шею цепь от пастырского креста.

— В ажуре-с. Ее светлость изволят смиренно ждать… как велено-с.

— Вашему инквизиторскому священству было угодно своим благочестивым обществом скрасить уединение ее светлости. Мне доложили, что ее светлость дожидается этой милости.

И коррехидор отвесил поклон с учтивостью, на какую только мог быть способен испанский гранд, изящный кавалер и гостеприимный хозяин в одном лице. Затем он поднял с пола свой плащ — еще за минуту до того его преосвященство висел на нем обезьяной. Было по меньшей мере два способа носить такие плащи: «придворный» — на левом плече, чтоб пола непременно поддевалась шпагою, и — «вендетта», с полою, перекинутой через левое плечо, тогда весь ты, целиком, в него оказывался запахнут. Дон Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас — человек со множеством лиц, из которых одно — лицо мстителя; доне Марии, взятой им за сундуки с золотом, предназначалось только это лицо.

Закутанный в красный плащ, наподобие французского палача, вошел он к жене — монсеньор же остановился в дверях: во-первых, обозреть общую картину, прежде чем стать одной из ее частностей, во-вторых, с тем, чтобы явление его собственной персоны было предварено появлением другой персоны, менее значительной. Так делают. И совсем уж в отдалении, даже не из-за спины его преосвященства, а из-за спины стражника, незыблемого, как пень веллингтонии — и столь же бесполезного — выглядывал маленький судейский.

— Сударыня… вы меня слышите?

Дона Мария стояла посреди комнаты, не шелохнувшись. Спиною к вошедшему.

— Вы меня слышите?

Следовало взять ее за плечи и силою обратить лицом к себе. Сделал бы он это — сказать трудно: хоть и супруг, а все же испанец.

Женщина пригнулась — и затем медленно стала выпрямляться, все больше запрокидывая назад голову. По времени это продолжалось ровно столько, сколько требуется, чтоб осушить чашу одним глотком. Даже не чашу — чашку о двух ушках, предназначенных для удобства пьющего. Пустая чашка падает со звоном, взятым в рамочку необратимостью свершенного: сколько ни было из нее выпито, больше из нее не пить. И синхронно, будто бы язык звуков дублировался языком движенья, она повернулась к мужу. На лице проступило то пограничье чувств, о котором знаешь: вот-вот определится, смех ли тут, слезы ли тут — и ждешь порою любого равно возможного исхода: ну, чья возьмет?

Взяла зеркальце, оказавшееся под рукой — прихорошиться для мужа. Потом в нашей кинопамяти будет снова и снова повторяться уже пульсирующая, разложенная по полочкам череда жестов. Но в оригинале словно оступилась — так все вышло молниеносно. Коррехидор ахнуть не успел — это уже не зеркальце. Как посох, брошенный на землю, превратился в змея, так зеркальце в жениной руке становится кинжалом, с силой ударяющим его в грудь.