Суббота навсегда

— Я так переволновался… Глядишь, заикание ее светлости еще перейдет на меня. Подменить одно волшебное зеркальце другим ничего не стоило, главной заботой было, чтобы сеньора по своему обычаю не стала тешиться ножичком, пока я ходил за вашей светлостью и за их преосвященством… кхм… Но — хвала Марии Скорбящей! — сеньора размечталась над чашею с ядом. Нельзя сказать, что я этого не учел. И все равно волнение меня не покидало. Ах да, брильянтик извольте получить обратно…

Маленький судейский хочет снять с пальца кольцо, но дон Хуан останавливает его:

— Можешь оставить себе на память. Ты, Хуанчик, вполне это заслужил.

— Чувствительно благодарен вашей светлости за щедрый дар. Я бы сказал, что драгоценности мадам будут доне Констанции к лицу, когда б не твердая моя уверенность: не они послужат доне Констанции украшением, а скорей наоборот.

Он думал сделать этим приятное хозяину, но тот помрачнел: Алонсо. Как легко Констансика решилась на побег. Алонсо… И страшное подозрение…

Аутодафе

Замалчивать такое невозможно — что можно, это обратить происходящее себе на пользу и, соответственно, во зло врагу. Чем противники лихорадочно и занимались. Взор обоих был обращен к Мадриду, одновременно и ко двору, и к супреме. Встречный взор покамест был исполнен неподдельного интереса к творившимся в Толедо чудесам, но и только: Мадрид тоже к ним примеривался, но мерил на свой, мадридский, аршин.

У М. Филе читаем:

«Тогдашний глава толедской администрации, чьи сын и супруга подверглись преследованию со стороны Инквизиции, нашел поддержку в Королевском Совете. Герцог, придерживавшийся генуэзской ориентации, пытался использовать толедский скандал в целях борьбы с Ост-Индской компанией — понимай, с Доминиканским орденом, контролировавшим всю испанскую торговлю на севере, от Бискайи до Кале. Изгнание альбигойцев, чего требовал Великий Инквизитор, в свою очередь озабоченный ситуацией внутри собственного ордена, явилось ценою молчаливой солидарности „супремы“ с политикой Оливареса, скрытый смысл которой состоял в неизменном противодействии Св. Престолу. Месть за Шенау…»

К сожалению, ни о жене, ни о сыне «главы толедской администрации» швейцарский историк далее не упоминает, считая этот эпизод малозначительным. Но именно то, мимо чего проходит историк, притягивает к себе жадное внимание сочинителя. И глядишь, камень, отвергнутый строителями, кладется в основание недюжинного романа.

В отличие от светских, церковные суды устрашающим образом независимы: не подчиняются ни супреме, ни королю, ни черту, ни Богу — никому. Нет, не стоит торопиться приветствовать независимые суды, сперва посмотрим, кто судьи. А то будут результаты, как после честных и свободных выборов в ДРЛ — Демократической Республике Людоедов.

Со смертью ведьмы, коей оказалась сеньора де Кеведо, усердие допрашивавших ее чадо утроилось. Мирская власть обыграла инквизиторов на их же собственном поле — надо было сквитаться. Агон, дух состязания, владел «тройкой», судившей Эдмондо. Потянулась вереница свидетелей: они изобличали Хуаниту, ее кавалера, покойную сеньору, Констансику, друг друга, знакомых, наконец, самих себя — или, наоборот, с дьявольским упорством все отрицали.

Так две хуанитки, соблазненные их товаркой из Анчураса, сознались, что потворствовали последней в разных нечестивых забавах: ловле крыс, жаб, принимали в ее отсутствие важную сеньору-колдунью. Но чтоб самим в огненный круг — ни-ни, даже мизинчиком. При этом хуанитки плакали наигорчайшими слезами и крестились, как Пять Святых Дев в клетке со львом. Учитывая непритворное раскаяние обеих, суд приговорил их к сорокадневному ношению скапулира, обшитого большими желтыми крестами, и стоянию по праздникам на паперти с тремя унциями воска в руках, который затем возлагался на алтарь. Хуанитки рыдали от счастья, говорили, что чувствуют себя заново рожденными — и это было правдой.

Экипаж «Гандуля», наоборот, проявил стойкость и мужество: в огне не горел, в воде не тонул, поднятые на дыбы все семеро «тотчас вытягивают руки, а потом подгибают их» (запись в протоколе). Пирожники, которых главным образом мучили на предмет «прованского масла», стояли на своем: Видриеру в Толедо знает каждый, никаких поручений он им не давал, смешно, а что сверток с какими-то каракулями взяли на хранение — почему бы нет. Зато, как узнали, что хозяин его помер, обрадовались… то есть… ну да, обрадовались. Мадонной Зареченской клянемся: ни капельки не горевали, а с радостью превеликой все на обертку и пустили. А почему нам? Это у него надо спросить, почему он нам принес.

Поскольку, согласно Августину, нельзя произносить приговор над несознавшимся преступником, дело «гандульцев» было выделено в особое производство. «Дело об альбигойском подполье в Толедо», по которому не один десяток человек будет передан светской власти,[24] выявило разветвленную подпольную сеть булочников-маранов, занимавшихся выпечкой «ритуальных хлебов». Как говорил в таких случаях хустисия, гореть нам не перегореть.