Суббота навсегда

— Может, вы дадите, наконец, договорить, мать вашу так! Капитан, прекратите этот базар, обеспечьте возможность выполнить ваше распоряжение.

— Легко сказать. Проще отменить распоряжение.

— Капитан, я буду плакать.

— Попрошу без шантажа! Ну, хорошо, хорошо… Я куплю тебе калач. Итак, дети мои, проблема в следующем. Человек за бортом жизни — что делать дальше? При том что условия на борту — это еще тот фонтан, а морской бомж дополнительно увлажнит ситуацию: оказавшийся за бортом не может быть сухим. Или уж это должен быть такой жох… И все же, как поступить? Подумайте, прежде чем сказать «нет», и подумайте, прежде чем сказать «да».

— Commander, осмелюсь спросить: чтобы сказать «да», думать следует дольше, чем чтобы сказать «нет»?

— Эх, вы мне не помощник.

— А кто же я вам?

— Вот именно, кто же вы мне… Ребята! К счастью, от наших решений ничего не зависит. Мы можем сказать «да», мы можем сказать «нет», мы можем сказать себе, что он просто купается — многие терпеть не могут, когда их в воде лапают. Но нас никто не спрашивает. По конституции наше мнение исполнительную ветвь власти решительно ни к чему не обязывает. Изменить же конституцию не в наших силах, и потом мы знаем, чем это кончается.

— Все равно изменим, — сказал Педрильо тихо, самые непреклонные — это говорящие тихим голосом. Он же, отпетый гностик, слышать не мог этих приземленных разговоров, тем более что земля была удалена на сотни световых миль.

— Богоборчество, ваша милость, это прежде всего дурновкусие, а потом уже реки крови.

— Капитан, не вы наняли меня, а я нанял вас, по желанию моего господина. И вы согласились, будучи прекрасно осведомлены, кто мы.

— А что мне оставалось, милостивый государь? Мои познания в области навигации нужны только вам. Моим братьям по мысли я не нужен. Я превращаюсь в обычного «спеца». И никто не поручится, что я не разделю его судьбу. Видит Бог, я бы предпочел, чтоб меня нанял другой. Ладно, оставим это. Эй, субалтерн, как пловец?

— Поднят, растерт, обсушен и откачан, commander.

— Вы слышали, почтеннейший? Я надеюсь, что при этом мои барабаны не ударили в грязь.

— Вот тип, — сказал Педрильо Блондинке. — Ты не поняла. Ты знаешь, что сопровождается барабанным боем? — Ребром ладони он полоснул себя поперек горла.

Спасенный был помещен в лазарет, где санитар, только окинув его взглядом, произнес:

— C’est un sujet nerveux et bilieux, il n’en rechappera pas, — и добавил, дабы не прослыть бессердечным роботом: — Какой malheur.

— Hier bin ich, — открыл глаза несчастный, услыхав свое имя. Это был вылитый капельмейстер Крейслер: тщедушное сложение, профиль орла (черная корона волос, сбивавшихся назад, словно при яростном встречном ветре; ветровое стекло лба; горбатый нос, убегавший вперед и оседланный шубертовскими очками; тонкие губы, сжатые в кулаки). Таков был облик этого мученика идеи, рожденной кровью сердца.

— Немец? — спросил презрительно Ларрей (санитар).

— В Америке — да, — отвечало несчастье.

Тогда капитан, начинавший уже что-то понимать, прищурился:

— А в Германии?

— Австриец.

— А в Австрии? — Так снимают одну за другой луковичные одежки — проливая при этом обильные слезы.

— А в Австрии чех… а для чехов я из Галиции.

— А, все мы испанцы, — небрежно бросил субалтерн.

Лицо капитана выразило неудовольствие: мол, только вчера мыли палубу. Он не любил развязных.

— «Мы»… — с усмешкой протянул и Педрильо. И повторил: — Мы… призраки…

Один эмигрант когда-то сказал, что для него «мы» распространяется самое большее на жену да двоих детей. «А в остальном не знаю, что это такое. Забыл, — и, вот так же усмехнувшись, добавил: — Мы, призраки…»

Человек с голенями Иисуса Христа, с лицом Иоганнеса Крейслера и в очках, как у Шуберта, рассказал свою историю.

Он родился в Калиште, это не то Богемия, не то Моравия — одним словом, Галиция. Тяжелый засушливый климат, нехватка рабочих рук в семье, полунищенское существование — все это побудило его родителей перебраться в столицу империи Габсбургов, Мадрид.

Блажен выходящий на сцену под занавес: конец акта тонет в безбрежном наслаждении.

Огромный город пылал золотом своих кровель, своих картин, своих куполов и шпилей. Но солнце уже затмевала черная туча. И ввиду уже надвигавшегося конца (равно как и в виду) золото это кричало, как зарезанное. Но кричащий цвет был ослепительно прекрасен. Нестерпимо. Крик блаженства последних мгновений, он пронизывал собой все закоулки, несся из всех окон. Он сделался привычен, как воздух для дыхания, как гул колоколов над Иерусалимом. Мальчик внимал ему, и он стоял в его ушах, овладевал его душой.

Имя этому крику было китч.

Последние времена имеют особенность казаться волшебными. Лжесуббота.

Тогда и осознал он свое жизненное призвание: каскадер. Испытатель судьбы. Когда другие пускали с Дяди Степы (то есть колокольни Св. Стефана) высокогрудых почтовых голубей с лапками цвета красного ластика, он третьим оком провожал полет такой странной фантазии, которая родиться не могла б ни в каком другом месте, кроме как в Мадриде — городе, где запотевал бокал от дыхания,