Суббота навсегда

В свете этой новой истины — а это было похоже на истину — Бельмонте обвел взором девять концентрических кругов амфитеатра, кишевших слепыми к своему босховскому уродству уродцами. Быть может, поутру они уже обернутся прежними красавцами, на которых так щедра испанская земля. Прямо как русская — на таланты. Но покамест эта изнанка человеческого облика еще вовсю себя праздновала, и до зари было как до луны.

, наш старинный знакомец, влачась меж рядов, выделял слизь, которая всем прочим вязала рот, наподобие незрелой хурмы. «Незрелость — моя любовь, а Хиросима — твоя любовь», — казалось, говорило его маленькое девичье личико, выглядывая из ветхого драдедамового бурнусика. По этой мордочке струился пот великого усердия. Или то были слезы радости? Во всяком случае, лицо содомита толпы было мокро. Взять бы капельку с него, да под микроскоп…

По арене весь в бандерильях, словно убранный праздничными гирляндами, разгуливал козел. Белый цвет шел ему, и он невестился, невестился, торопя последний акт народной драмы «Красная Шапочка». Между козлом в фате и волком в бабушкином чепце нет никакой разницы. Вот звездный миг, отныне оба — совершенные братья, обоим не миновать красной шапочки — мученического сего венца, что приемлет всяк жертвоприносимый зверь.

Зато козел — не бык, и, хоть оба кошерны, разъярить его не просто: рога зачесаны назад. А мы их повернем, с севера на юг («а мы просо вытопчем, вытопчем»), и выламывая, и круша, и кроша кость, и когда он с ума спятит в своей невозможной ярости, уже с рогами, болтающимися на ниточке, ибо они не поворачиваются вспять, а только обламываются, тут мы его и саданем под бранные клики всего стадиона. Ведь только прикидывается древком шпага, обернутая в развевающийся кумач. Тогда будет козлище дрыгать ногами, истекая кровью, покуда из разверзшейся утробы выходят целехоньки и невредехоньки (мечта идиота) Красная Шапочка с бабушкой, выходят и глазам своим не верят: до чего же свиные хари эти испанцы.

Сгорая со стыда, Бельмонте отвел глаза от дымящихся козлиных потрохов, и вдруг поймал на себе взгляд сухопарого человека на вышке, того самого, во славу которого исполнялся гимн. При этом прославляемый не был в ушанке, с винтовкой — а был во фраке со звездой и огромной хризантемой в петлице, как и полагается португальскому королю. Хотя опять же, лицом был вылитый чичерон из Лейпцига (Стекляшкин с Сокодовера, некто в волшебных лохмотьях-невидимках из Кастекса и т. д., и т. д., несть им числа, этим тайным агентам антисистемы, которую не победить не то что стам Гумилевым, а даже стаям их).

Он стал проповедовать царство Сатаны, а стадион ему внимал. Но параллельно, чудесным образом, Бельмонте говорилось совсем другое.

— Там, где выпадает в осадок плоть, кабальеро решительно не место.

— Мы уже раз виделись. Где Констанция? Я пришел похитить ее из царства сего. Ей здесь тоже решительно не место.

— Кто спорит, кто спорит, — голосом агнца, припрятавшего за пазухой камень. — Но оне порою строптивы, занимаются самодеятельностью. — Он говорил и, как многие беспокойные души, вертел в пальцах листок бумаги, складывая его, загибая углы, делая из него самолетик. И некому было ему сказать: успокой свои пальцы. — Как Кастекс, никуда не исчезая с лица земли, на время уступает свое место Кампо-Дьяволо, так абсолютное Добро даже малой толики не уделяет от своего Кузену, хотя при этом всецело его содержит — если кабальеро угодно обходиться словом «Антипод», мы не против, терминология свободная. Это легко понять на примере тени. Наша тень, не являясь нами, в то же время не является и никем другим, она не наделена волей, при том что кажется от нас обособленной. Грех мира Всеблагой кроит из тени, которую отбрасывает. Ад — тень рая, зло — тень добра. И заметьте: чем лучезарней день, тем глубже тени.

— Так говорят все хвастуны, — возразил Бельмонте. Ему, воспринимавшему говорящего не столько критически, сколько враждебно, трудно было купиться на эти речи. — «Аз есмь часть той части, которая хочет делать зло, а творит добро». Кончается это «горсткой крови изо рта».

— Не надо обижать понапрасну. Кончается это, сударь, словами «спасена». Так вот, мир как комбинация света и тени является не только нашим ответом сумрачному Данцигу. Оперировать этими образами тем удобнее, что налицо отсутствие взаимозависимости и, следовательно, равновеличия. Тень — производное от света, местоположением источника его всецело обусловлена. Это знает всякий, включая даже Вечного Содомита.

— Хорошенькое дело! Говорящая обезьяна.

— Это ошибка средневекового богословия. Тень. Не более, чем тень. Нас нет. И материи нет… Один лишь эфир…

— Льщу себя надеждой, что это так и мы никогда больше не увидимся.

— Гм… смотрите, самолетик!