Субъект. Часть вторая

Вяло упирающимися ногами я ощутил склизкое и конвульсирующее жерло глотки. Она спастически сжималась и разжималась, проталкивая меня вглубь, откуда дохнуло чудовищным зловонием и едкими испарениями желудочного сока. Мои плечи затрещали, сдавливаемые пищеводом, по его нутру прокатился низкий, утробный звук. Над головой забрезжил свет, и меня окатило новой порцией проглоченной воды, что помогла мне протолкнуться дальше, еще дальше, в нишу с эластичными и мажущимися стенами и рыхлым, щиплющим болотом в ногах. Дышать здесь было нечем, а кислота украдкой разъедала ноги. Зато было очень тепло, как в парной. Вжавшись в стенку и подобрав колени подальше от сока, я спешно отогревался. В глазах прояснялось, руки наливались силой. Мощью. Хоть кашалот и проглотил меня, но переваривал его я. Волна за волной по моему телу прокатывалось тупое, опьяняющее удовлетворение.

Выглянув за пределы его туши, я снова нащупал тепловой градиент, которого мне следовало держаться. Кашалот же развернулся и поплыл, судя по нисходящей температурной градации, куда-то в сторону Айсберга.

Упершись руками в стенки желудка, я перенесся вниманием к его мозгу, как выяснилось, не такому уж и крупному для такой двадцатиметровой громадины. Волевым воздействием крест-накрест пробороздил его серое вещество. Внутри кашалота будто все замерло, стены желудка перестали съеживаться, нас перестало то и дело встряхивать. Корабль пошел на дно.

Но я был полон сил и энергии, и поэтому корабль развернуло брюхом кверху, сок начал стекать вниз. Я перфорировал дно желудка, и его содержимое вместе с кислотой со свистом засосало в брюшную полость. Тем временем мертвая туша всплыла на поверхность и, не двигая плавниками, стремительно понеслась навстречу теплым краям. Конечно, выглядело это несколько подозрительно, но океану не было дела до тех, кто в нем живет, и уж тем более до того, чем в нем промышляют. Разве что какое-нибудь заблудшее китобойное судно могло на меня наткнуться. Но тем лучше, тем быстрее я доберусь до берега.

Раздувшийся труп кашалота занесло на мель и с необъяснимой силой протащило дальше, на берег. Внутри него будто что-то закопошилось. Набухшее брюхо взорвалось изнутри, обдав требухой и смрадом добрую часть прибрежья. Из рваной раны показались чьи-то руки. Словно кисею, раздвинув тяжелые, нависающие лохмотья, на берег ступил голый человек. Поскальзываясь на сизых ошметках полуразложившихся кишок, он чуть не упал и скрючился, словно от удара в живот. Его бросило на четвереньки и вырвало.

Упираясь ладонями в скрежещущую гальку, я жадно дышал, хватая ртом свежий морской воздух. Два дня. Около двух суток я непрерывно тащил по воде гниющий труп, умирая от ежесекундно нарастающего зловония. Я запрокинул голову и исторг из груди протяжный и леденящий кровь вопль выжившего. Серое небо хладнокровно поглотило крик.

Голову сдавило, в глазах заплясали быстрые, тошнотворные огни. Снова упав на трясущиеся руки, я не знал, как мне пережить накатывающий, как волны на берегу, эпилептический припадок. Как же я устал… Но в этот раз по щеке некому будет мне похлопать…

Закатив до предела глаза, я сосредоточился на собственных мозгах. В них разрасталось облако нездоровой электрической активности. Сейчас или никогда. Усилием воли я нивелировал напряжение в извилинах и тут же стал проваливаться во мрак, руки поддались слабости, окровавленный песок приближался, но… Я выдержал. С этого момента, эпилепсия мне больше не страшна…

Пошатываясь, я поплелся к воде и пластом плюхнулся в хлещущие волны. Они неспешно окатывали тело, флегматично соскабливая грязь, кровь, желчь, смердящую секрецию, морозной свежестью обрабатывали язвы, вымывая из них остатки соляной кислоты, размеренно покачивали меня, как в колыбели, убаюкивая и обволакивая мыслью о том, что весь этот ад остался в прошлом.

Перевернувшись, я полуприкрытым взглядом окинул свое тело. Выглядело оно изрядно потрепанным. Старческая морщинистость исчезла, но кожа все равно уже была не та. Изможденная, смертельно бледная, испещренная мелкими прожилками и изъязвлениями. Ребра торчали, плечи осунулись. Лицо почерствело.

Прополоскав напоследок рот, я отправился к подножию скалистого холма. Это была унылая, нищая, бедная растительностью степь. Жухлая, щетинистая трава покалывала ступни. В сером небе терялись вскрики чаек-моевок. Вдалеке угадывался мелкий поселок. Экранировавшись от пронзительных порывов ветра, я уверенно двинул к нему.

Пробравшись в пустую лачугу, я примерил себе обветшалый тулуп и дырявые рыбацкие портки, а на столе унюхал кусочек вяленой семги, которую жадно закинул в рот и стал жевать, словно резиновую жвачку со вкусом безмятежной жизни. Хлебнув из недопитой кружки какой-то отвар, я довольно скривился. Отдавало кислой ягодой и водорослями. Также я наткнулся на пожелтевшую газетку, напечатанную на непонятном языке. Буква «о» в нем везде была перечеркнутой. Учитывая здешний климат, можно было предположить, что это норвежский.