Субмарина

— Хочешь быть механиком?

— Нет-нет, я хочу делать, как они должны выглядеть. Рисовать. Там, в Италии, в Милане, кто-то придумывает машины. Для всяких корпораций. Японские, французские, немецкие машины, они там придумывают дизайн для всех.

— И ты хочешь быть дизайнером автомобилей.

Да… Ты мне веришь?

Я покупаю Ивану хот-дог. Продавец усталый, раздраженный; всю ночь он общался с пьяными людьми. Иван хочет хот-дог со всеми наполнителями. Абсолютно всеми. Жареный лук, сырой лук, кетчуп, горчица, острая и сладкая, майонез. Съедает его в три приема, облизывает пальцы. Покупаю ему еще один. Мы идем к Озерам, утки у берега, клювы спрятали под крылья, глаза закрыты. Садимся на лавочку.

У меня с собой четвертинка, или, как ее называют уличные алкоголики, чекушка, или косушка. Водка бьет прямо в такую маленькую точку у меня в башке, точка болит, если ее не промочить. Иван жадно пьет купленное мной какао. И говорит. Его в принципе приличный датский временами становится абсолютно непонятным, мне приходится просить его говорить помедленнее. Слова рвутся из его головы, а рот не поспевает. Он рассказывает о девушках. Девушках на улицах, девушках в автобусах. Девушках в коротких платьях, в маечках, об их запахе, аромате духов. Их запах. Когда они скрещивают ноги, когда стоишь к ним близко-близко, их волосы. Столько кожи, кожи и волос и запаха.

Он хотел бы поговорить с ними, но не может. Потому что он грязен, ему негде жить. Потому что у него больше нет языка. Он говорит: я забыл свой язык. Говорит, что у него теперь остался только этот странный угловатый язык. А им он толком не владеет. Все путается, когда я думаю, говорит он, я думаю и по-датски, и по-сербохорватски. В основном лишь обломки разных языков. В основном лишь путаница. Он говорит, что утратил язык. Что у него больше ничего нет. Что он знает слова, отдельные хорватские слова, до сих пор может ругаться на хорватском. Помнит, как на них кричала бабушка, когда они делали что-то запретное. Писали в цветочные горшки. Но это в основном он. Ана никогда бы такого не сделала. Приличная маленькая девочка, в глаженой юбочке. В волосах — заколки. На ногах — изящные туфельки. Рвала только те цветы, которые разрешали. Он помнит ругательства. Ругательства — всегда первое, что запоминается, когда учишь язык. И видимо, последнее, что забывается.

Picka.

Kurva.

Kuja.

Jebo ti pas mater.

Он говорит, что ему все равно. Что ему не с кем говорить. Что он говорит сам с собой, мог бы придумать свой собственный язык, совсем свой язык. Чтобы думать, нужен язык, язык, чтобы думать. Он больше не может найти нужных слов, его мысли запинаются, заикаются.

Он рассказывает об Ане. Я не хочу этого слышать, но все равно прошу его продолжать.

Она больше не хочет его видеть. Он как-то ждал ее. Сидел в ее подъезде несколько часов. И вот она наконец пришла и повела себя странно. Холодно. Он просто хотел ее обнять, немного обнять, ведь она его сестра, единственный родственник. А она кричала, кричала, а он хотел только обнять ее. Он попытался ее удержать, а она расцарапала ему лицо, видишь шрамы? Ты видишь? И я говорю: да, — хотя под грязью почти ничего не видно.

17

Бросаю в телефон-автомат пару крон, глядя на мятый листочек, набираю номер.

— Алло, — слышно в трубке, и больше ни слова, просто «алло».

Голос у него хриплый, может, я разбудил его, а может, он слишком много выкурил своих собственных сигарет. Мне нужны польские, говорю ему. Он дает мне адрес на Амагере, спрашивает, когда я заеду. В течение двух часов, отвечаю. Конец связи.

Я иду на Ачагер. Дорога длинная, но больше мне все равно заняться нечем, а на те деньги, что стоит билет на автобус, я смогу купить три бутылки крепкого пива.

Звоню в дверь несколько раз. Наконец на четвертом этаже открывается окно, парень высовывает голову и смотрит на меня. Через минуту домофон загудел.

Он ждет меня, стоя в дверном проеме. Ногой удерживает в квартире щенка боксера. Щенок пытается выбраться, а он его отталкивает. Пожимает мне руку, какой-то напряженный. Я понимаю почему, когда мы заходим в гостиную.

Там стоит таитянка. На первый взгляд она выглядит очень молодо. Одета как тинейджер, но морщинки вокруг глаз и рта наводят на мысль, что ей за тридцать.

На меня она не смотрит, глаз с него не спускает. В воздухе чувствуется напряжение, сразу и не поймешь, в чем дело. А затем она продолжает с того места, где они закончили. Орет на плохом английском. Единственное слово, которое я могу разобрать, — «money».

— Да ничего из этого не выйдет, черт подери.

Она снова повторяет свое, на этот раз громче.

— Все, заткнись.

Она машет рукой перед его лицом. Потирает большим пальцем указательный и средний. Интернациональный жест для обозначения денег. Он орет ей в лицо:

— Shut up, shut the fuck up, bitch!