Субмарины уходят в вечность

– А о чем, по-вашему, я еще могу вести переговоры?! – поиграл желваками осунувшегося, бледновато-серого лица главком флота. – Может, о том, чтобы перед нами капитулировала Англия, а весь атлантический флот США завтра же сдался нам на милость победителя?! Или чтобы русские повернули свои танки в сторону Урала, а бездарные румынешти снова превратились в наших союзников? Что вы молчите, адъютант?! Вещайте, я с наслаждением выслушаю вас.

– Вы правы, мой гросс-адмирал.

– Тогда почему же вы, мой доблестный, всепонимающий адъютант, не разъясняете этим любопытствующим офицерам, до какого позорного состояния Германии они довоевались?

– Иногда пытаюсь.

– И что же?

– Говорить с ними об этом бессмысленно.

– Тогда почему вы решаетесь соваться ко мне с подобными вопросами – о чем я веду переговоры с нашими врагами, якорь вам в брюхо?!

– Они хотят знать правду и хотят слышать ваш голос.

– А голоса шефов местного гестапо и службы безопасности СС им не хочется услышать?! Эти господа, доложу я вам, давно истосковались по их обветренным пиратским рожам и висельничным шеям!

Услышав эту угрозу, Наубе вздрогнул. Он помнил, с каким упрямством Дениц, вслед за своим предшественником, гросс-адмиралом Редером, отстаивал право флотских офицеров не вздрагивать при словах «СД» и «гестапо», добиваясь, чтобы гестаповский Мюллер отозвал из флота всех своих агентурных выродышей, искоренив столь погибельные для команд судов, особенно подводников, уходящих в длительное плавание, стукачество и недоверие.

«Но, очевидно, всему есть предел, – попытался оправдать он последние слова гросс-адмирала, списав их на обычный приступ гнева. – Если бы гросс-адмирал действительно позволил в свое время гестапо по-настоящему ворваться в личный состав кригсмарине, то половину надводных кораблей пришлось бы превращать в плавучие тюрьмы, а береговые базы – в концлагеря».

– И о чем они еще говорят? – насупился тем временем гросс-адмирал, рассматривая какую-то лежащую перед ним на столе бумагу. Он и сам понимал что «с пиратскими рожами и висельничными шеями» явно загнул, и что это уже – на грани истерики, а любое проявление истеричности казалось ему недостойным морского офицера береговым позорищем.

– О конце войны, – вдруг осмелел Наубе, – и о том, что все равно эта война проиграна и мы только зря теряем на ней лучших своих подводников и пилотов. Самых опытных и проверенных в боях подводников и пилотов.

– Но я не могу завершить войну своим собственным приказом! Вам ли это объяснять, Наубе?! Это начать любую многолетнюю бойню можно одним росчерком пера, одним провокационным выстрелом в сторону врага или просто одним дурацким приказом. А завершать ее следует долгими переговорами со вчерашними врагами. С врагами, адъютант! Которые ненавидят нас и жаждут нашей смерти. Однако и смертью нашей они жаждут насладиться только после того, как насладятся созерцанием физических и душевных мучений, то есть почувствуют вкус мести.

– Вы все верно говорите, – сочувственно вздохнул капитан-лейтенант Наубе.

– Особенно трудно завершать войну, которую ты проиграл. С врагами, которых ты сам себе сотворил, и если победа, в конце концов, осталась за ними. Причем в числе врагов оказались даже те страны, которые самой историей, изначально, преподнесены были нам в образе естественных союзников.

«А ведь это прямое осуждение политики фюрера!» – отметил про себя Наубе, однако обсуждать это вполне справедливое осуждение не стал.

– И что вы в таком случае прикажете делать с ними – этими самыми опытными и проверенными в боях моряками и пилотами? – завершил свой монолог новый фюрер рейха.

– Они должны воевать, пока не последует вашего приказа о прекращении боевых действий, мой гросс-адмирал.

– Вы поражаете меня своей сообразительностью, адъютант! Она у вас бесподобна.

Деницу шел пятьдесят четвертый год, однако выглядел он в последние дни так, словно отсчитывал седьмой десяток своих календарей. И Наубе понимал, что это уже необратимо, что это физический и моральный износ, от которого он как адъютант и все прочие «пиратские рожи» обязаны были бы оберегать своего главкома, вот только понятия не имели, как именно это следует делать. Да и возможно ли это в гибельных условиях, в которых оказалась сейчас Германия?

– Кстати, мой гросс-адмирал, они интересуются, будете ли вы провозглашены фюрером.

– А что, появились горячие головы, которые готовы провозглашать меня фюрером?

– Было бы провозглашено. Они поддержат. Шикльгрубера фюрером тоже не они провозглашали.

– Вот и провозглашайте, Наубе. Что вы смотрите на меня, как на пришельца из иных миров?

– Пытаюсь понять, насколько серьезно это ваше предложение. Тем более что офицеры интересуются, можно ли уже сейчас обращаться к вам: «мой фюрер»?

На сей раз Наубе лукавил: с подобными вопросами никто к нему до сих пор не обращался, однако адъютант главкома вычитывал их в глазах всех тех, кто пытался попасть к его шефу на прием в его резиденции в морской школе в Мюрвике, неподалеку от Фленсбурга.