Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце

В ожидании суда заключенные Таганской тюрьмы обсуждали вопрос о поведении на процессе в свете нового Уголовного уложения, в соответствии с которым с июня 1904 года политические дела разбирались в открытом заседании судебной палаты вместо несудебного наложения административных мер.

Должен ли подсудимый признавать свою принадлежность к РСДРП, брать защитника, вообще участвовать в судопроизводстве, правомочность которого не признает? Воспользоваться судом для агитации или бойкотировать его? Отказываться от показаний или запутывать след? Молчать было надежнее. Поскольку во всякой выдумке есть доля истины, следствие, сопоставляя разные показания, получало подчас весьма реалистическую картину.

Все обитатели Таганки, в том числе Богдан Кнунянц, который придерживался позиции неучастия и демонстрации против суда, находили возможным воспользоваться заключительным словом для провозглашения profession de foi — «исповедания веры», изложения своих взглядов.

«В марте 1905 года, — пишет бабушка, — с помощью Дмитрия Васильевича Стасова мне, как сестре, удалось добиться разрешения присутствовать на судебном процессе Богдана».

Суд состоялся 30–31 марта по старому стилю в Москве при закрытых дверях. Начался он с пререканий. При появлении суда Богдан не встал и на вопрос председателя, является ли он подсудимым Кнунянцем, ответил сидя. Председатель предложил ему встать при ответах суду, на что он скороговоркой, будто опасаясь, что перебьют, ответил, что вставать и садиться будет тогда, когда ему вздумается. Разумеется, он волновался. Может, поэтому его задиристый тон не произвел ожидаемого впечатления на председательствующего, который заметил, что вправе заставить подсудимого подчиниться требованиям закона, а также вывести его из зала суда.

— Требованиям закона? — уцепился подсудимый за слова председателя. — Подчиняться требованиям русского закона я не намерен и ничего не имею против того, чтобы меня вывели из зала, поскольку явился на суд не добровольно, а по принуждению. Русский закон и суд не вправе требовать к себе уважения. Слишком мало они для этого сделали.

— Если вы не уважаете требований закона, — обратился к нему председатель, — то встаньте по крайней мере из вежливости, когда говорите с судом.

— Разговаривая с вами, — отвечал подсудимый, — я могу встать, принимая во внимание ваш возраст, но это ничего общего с уважением к закону не имеет. Что же касается правил вежливости, то у каждого из нас свой взгляд на это, и мы собрались сюда совместно не для того, чтобы устанавливать правила хорошего тона. Если ваше представление о правосудии, защитником которого вы себя считаете, допускает, чтобы меня из-за таких пустяков удалили из зала суда, то сделайте это. Вы этим еще раз докажете, что у нас нет суда, а есть только полицейский застенок.

Председатель огласил распоряжение министерства юстиции о закрытии дверей суда и на вопрос подсудимого, может ли палата отменить это распоряжение, ответил отрицательно. Подсудимый попросил слово для заявления.

— Ввиду закрытия дверей суда, — сказал он, — делающего невозможным контроль общественного мнения — этого единственного судьи в тяжбе между революционерами и правительством — я считаю совершенно лишним свое участие в судебном разбирательстве. Ни на какие вопросы поэтому я отвечать не буду. При этом оставляю за собой право последнего слова, так как считаю революционным долгом использовать всякий случай для пропаганды своих идей.

Потоки света из окон, точно могучие побеги, упирались некое несуществующее препятствие — в пустой зал, и было во всем происходящем нечто театральное, невзаправдашнее, неслаженное, как на первой репетиции. Седая редкая борода председателя, испуганное, побледневшее личико сестры возбуждали в подсудимом дерзкую веселость. Хотелось распахнуть окна, проветрить это пахнущее затхлой канцелярией помещение, выколотить пыльные сюртуки. Последние политические события в стране свидетельствовали о приходе нового времени. Истекали дни власти этих людей в судейских креслах, тогда как сами они с усердием продолжали играть некогда розданные им роли.

Прокурор, начав с характеристики политической физиономии Российской социал-демократической партии, указал на общность ее программы и теоретических представлений с западноевропейскими социалистическими партиями, подчеркнув, что социалистическая цель, по убеждению марксистов, может быть достигнута только социальной революцией, то есть, в переводе на русский, обыденный наш язык, второй пугачевщиной.

При слове «пугачевщина» сестра подсудимого вздрогнула. Точно кто-то подсказал его прокурору. Разом вспомнились заведение св. Нины, сочинение на тему «Капитанской дочки», страшный сон, рассказанный Варей Каспаровой в Шуше, и волнующий разговор о героях.