Суд праведный

— Пойдешь к Кроткому, скажешь, что сегодня вечером решено кончать с Леонтовичем.

— Это как? — недоверчиво спросил Пётр.

Соколов усмехнулся:

— Обыкновенно. Из револьвера. Ротмистр к себе на квартиру все время одной дорогой ходит. Там на улице его и встретят.

— Не шутишь? — изучающе всмотрелся в его лицо Пётр.

— Шучу, не шучу, твое дело сказать об этом Кроткому, — пожал плечами Соколов. — Задача простая.

— Не буду я ничего говорить, — упрямо мотнул головой Пётр.

Соколов удивленно вскинул брови:

— Что значит — не буду?

— А то… Вижу, что ты какую-то проверку надумал, вот и не буду.

— А если и так? Если и проверку? — прищурился Тимофей.

— Не может Исай быть провокатором! — запальчиво воскликнул Пётр. — Не может!

— Это хорошо, что ты так доверяешь товарищу, — уже мягче проговорил Соколов. — Но есть такое понятие — партийная дисциплина. Ясно?

Пётр тяжело засопел. Ему было до горечи обидно за Кроткого, словно его самого заподозрили в предательстве. Ведь этот тщедушный человек всегда относился к нему, как к младшему брату, многому научил, многое объяснил, и именно благодаря Исаю он нашел цель своей жизни. Наконец, не глядя на Соколова, Пётр пробурчал:

— Ладно, скажу… Только все равно ты зря это задумал. Кроткий — не предатель.

— Я тоже на него не думаю, но мы ведь и многих других проверяем.

— Так вы за этим Николая вызвали? То-то я удивился, когда Евдоким Савельич с утра пришел.

— Догадливый ты! — усмехнулся Соколов, но тут же посерьезнел. — Ладно, ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Пойдешь к Кроткому часиков в шесть, постарайся в магазине не задерживаться. Скажешь — и сразу на пристань. Там в кассе служит Капустин, помнишь, он на сходке был, черноусый такой с узким лицом?

— Помню, — сосредоточенно кивнул Пётр.

— Как он выйдет, прилепишься к нему и не спускай глаз. Куда он, туда и ты. Ясно?

— А если он меня заметит? — на всякий случай поинтересовался Пётр.

— Нежелательно! — строго глянул Соколов.

— Ему тоже про Леонтовича скажут? — сообразил Пётр.

— Скажут, — подтвердил Тимофей. — В двенадцать ночи наблюдение прекращаешь и бегом сюда. Я буду вас ждать.

— Понял, — буркнул Пётр.

6

Две недели каждодневных тренировок пошли на пользу, и Высич не только в совершенстве овладел искусством управления юрким, но ставшим послушным обласком, но и окреп физически. С Неустроевым дело обстояло хуже. Если направлять обласок в нужное направление он научился, то сил на долгую греблю у него явно не хватало.

Феодосий заходился натужным кашлем, исходил крупным потом, вытирая выступившие слезы, начинал сетовать на то, что помощник из него никудышный. Высич в душе соглашался с ним, понимал, насколько труднее окажется путь, когда в лодке, вместо здорового, способного подменить тебя на веслах, окажется ослабленный болезнью человек. Но всякий раз он успокаивающе улыбался: «О чем ты говоришь? Ты же сможешь меня подменять. А я передохну, и дальше… Доберемся! Всего-то проплыть каких-то триста верст». И еще Высич понимал, что Неустроев знал о неминуемом и, возможно, скором исходе болезни и именно поэтому стремился вырваться из глухомани, в которую их сослали. Вырваться не для того, чтобы провести последние дни, попивая кумыс где-нибудь на курорте, а чтобы отдать оставшиеся силы борьбе.

Побег. Но бежать из Нарыма неимоверно трудно в любое время года. «Нарым» на языке ханты означает — болото. И действительно, большая часть этого дикого края покрыта непроходимыми болотами, гнилой, заваленной буреломом тайгой. Ни дорог, ни тропок. Только лениво несущая свои стылые воды Обь. Летом по ней ходили несколько пароходов колпашевских купцов Колесниковых и товарищества братьев Эдельман. Зимой — пробивали санный путь. Весной и осенью сообщения с внешним миром вообще не было. Издавна Нарымский край был известен как место ссылки. Сюда ссылали и участников крестьянских восстаний Степана Разина, и пугачевцев, и военнопленных шведов, и последователей гетмана Мазепы, и декабристов. Потом наступила очередь народовольцев, потом — социал-демократов.

Бежали отсюда редко. Зимой беглеца подстерегали пятидесятиградусные морозы, глубокие снега, колючие злые ветры. Летом — стражники и гнус, доводящий до сумасшествия не только людей, но и животных.

Высич и Неустроев выбрали лето. Не сидеть же до зимы сложа руки.

Они сделали небольшой запас продовольствия, приготовили кое-какие вещи. Разработали маршрут. На обласке — до Колпашево, а там, уже с меньшим риском быть схваченными, на пароход — и в Томск. Деньги у Высича имелись — прислала сердобольная матушка. Документы они предполагали раздобыть в Томске, благо у Валерия имелся адрес явочной квартиры.

До конца июля они на глазах у полиции не раз в своем обласке спускались вниз по Оби, с каждым разом намеренно отсутствуя все дольше и дольше, но непременно возвращаясь к вечеру. «Пусть привыкают, — смеялся Высич. — Если хватятся, решат, что мы припозднились или заночевали на реке. А разберутся, подумают, что мы вниз уплыли, до Иртыша, чтобы бежать через Тюмень. Пока то да се — а мы уже и в Колпашево будем».